В его собственной среде наш гипотетический индивид мог бы без особых трудностей создать культ, а сам сделаться верховным жрецом. Имея при себе переносной электрогенератор, он мог бы «посвящать» в «таинства» своего культа своих соплеменников – возможно, многих из них, а возможно, небольшое избранное их число. Для большинства было бы достаточно просто стать свидетелем того, как новое божество «тряхнуло» друга, родственника или знакомого. После этого человек с готовностью принял бы нового бога на веру, не имея надобности самому переживать «контакт» с божеством. Благодаря демонстрируемой и контролируемой им силе наш гипотетический индивид мог бы насаждать свою собственную теологию, а с ней и свою собственную космологию, свою собственную доктрину, свой собственный морально-этический кодекс, свои собственные заповеди, свой собственный каталог запретов и заветов. В отсутствии другого толкования его интерпретация считалась бы окончательной истиной, а его власть была бы абсолютной. До тех пор пока кто-нибудь, бродя по лесу во время грозы или запуская самодельного змея, как якобы делал Бенджамен Франклин, не установил бы свой собственный – уникальный и независимый от господствующей теологии и доктрины – контакт с Великим Богом Электричеством. Тогда он открыл бы, что значимо только само это переживание – то, что получено из первых рук, – а все интеллектуальные толкования, все апостериорные интерпретации не имеют никакого значения.
Эта аналогия может вполне показаться легковесной. Но, однако, она позволяет проиллюстрировать разграничение между «религиозным переживанием», с одной стороны, и сочетанием веры и интеллектуальной интерпретации, составляющим «религию», с другой. «Религиозное переживание» – которое можно в действительности уравнять с «духовностью» – выше всякого опыта. Оно не требует «убеждения» или «веры». Оно подразумевает, что испытываемое человеком в данный момент может восприниматься только в виде непосредственного и не требующего доказательств знания, а знание исключает всякую необходимость в убеждении. Если человек знает, самым что ни на есть прямым и непосредственным образом, ему нет нужды верить. Если человек дотрагивается рукой до горячей плиты или до открытого огня, ему нет нужды «верить» в боль. Боль переживается, прямым и непосредственным образом, с интенсивностью, которая захватывает все сознание целиком, не оставляя места для убеждения и интеллектуальных интерпретаций, делая их малозначимыми, второстепенными и вторичными по отношению к прямому восприятию и знанию. В первые два столетия христианской эры такое непосредственное восприятие именовалось «гнозисом», что означает всего-навсего «знание». Те, кто искал «гнозиса» или пережил его, назывались или называли себя сами «гностиками». Сегодня мы, вероятно, стали бы называть их мистиками и приписывать их переживания психологическому феномену под названием «состояние измененного сознания». Но какую бы терминологию мы ни использовали, всегда остается сам этот непосредственный и неразбавленный опыт, освобожденный от всех рационалистических истолкований, привязанных к нему постфактум. Религия же основана не на «гнозисе», а на теологии, которая является интеллектуальной интерпретацией, присовокупляемой постфактум к непосредственному восприятию «гнозиса». Теология пытается объяснить религиозное переживание, определить, что это переживание «означает», – даже если оно может вовсе ничего не «означать», по крайней мере в интеллектуальном смысле. Теология предполагает доктрину, символы веры, кодексы морально-этических норм, запреты и заветы, обряды и ритуалы. Чем сложнее и прихотливее становятся эти вещи, тем дальше и оторваннее они оказываются от того первоначального переживания, которое их вдохновило и породило. В конечном итоге теология утрачивает всякий контакт с изначальным опытом и делается самодовлеющей и самодостаточной интеллектуальной системой, независимой и самоценной. Религия, базирующаяся на теологии, больше не имеет ничего общего с «духовностью». Она превращается в не что иное, как в инструмент приручения и контроля. И в таком случае является просто-напросто социальным, культурным и политическим институтом, возлагающим на себя обязанности по регулированию моральных норм и сохранению – или в иных случаях по ниспровержению – гражданского порядка. А для иерархической структуры власти такого института «гнозис» составляет угрозу, поскольку делает эту властную структуру излишней. Чтобы защитить властную структуру, ее хранители должны превратиться в великого инквизитора Достоевского. Теология и основанная на ней организованная религия олицетворяются священнослужителем. Религиозное переживание олицетворяется мистиком. Священнослужитель пропагандирует веру и обращается к интеллектуальной доктрине, к интерпретации и кодификации. Одним словом, он имеет дело с экзотерическим измерением того, что принято называть «духовным», и очень часто это измерение со временем перестает быть «духовным», превращаясь в вопрос привычного убеждения, воспринятого из вторых рук, или рационалистической и интеллектуальной доктрины. Напротив, мистик имеет дело с эзотерическим, частным, личным или «скрытым» измерением «духовного». Он переживает его как собственный внутренний опыт и воспринимает его в виде прямого знания, с теми интенсивностью и непосредственностью, которые исключают необходимость интерпретации и убеждения.
С учетом этих различий едва ли удивительно, что большинство оформленных и организованных религий, как правило, с беспокойством относятся к своим собственным мистическим традициям, к мистикам среди своих прихожан. Мистик всегда остается потенциальным инакомыслящим, потенциальным диссидентом, потенциальным вероотступником или апостатом, потенциальным еретиком, а следовательно, потенциальной мишенью для преследования. Вследствие своего настойчивого стремления к непосредственному опыту он не нуждается в священнике-интерпретаторе и даже не обязательно испытывает в нем потребность. Фактически мистик делает существование священника и всей церковной иерархии излишним и ненужным. И мистики различных религиозных традиций мира обычно будут иметь больше общего друг с другом, чем любой из них – со своим официальным духовенством. Эзотерическое переживание мистического задействует общий знаменатель, общий психологический механизм. Экзотерическая теология духовенства будет неизменно разниться от теологии других, конкурирующих религиозных традиций, а это различие будет зачастую выливаться в насилие. На протяжении всей человеческой истории верующие вели друг против друга войны. Гностики или мистики никогда. Люди с такой готовностью расположены убивать только во имя теологии или веры. Во имя знания они менее склонны это делать. Потому готовые убивать ради веры будут заинтересованы в удушении голоса знания.
Таким образом, христианские мистики, даже те, что пребывали в лоне Церкви, неизбежно должны были оказаться на подозрении. И вследствие этого по крайней мере некоторые из них – те, кто порождали заметный публичный интерес к своим мистическим переживаниям, – неизбежно должны были подпадать под пристальное внимание со стороны Церкви и подвергаться преследованию. Такая судьба постигла Иоганна Экхарта – того, кого многие сочли бы величайшим мистиком Средневековья. Экхарт – известный в наше время обычно как Майстер Экхарт – родился в Германии около 1260 года. Вступив в орден доминиканцев, он получил степень магистра в Парижском университете в 1302 году, а двумя годами позже был назначен первым приором Саксонии. В 1307 году сделался главой доминиканского ордена в Богемии. В 1311 году преподавал теологию в Парижском университете. В 1313 году вернулся в Германию и преподавал там вплоть до своей смерти в 1327 году.
Представления Экхарта были типично мистическими. Несмотря на то что он преподавал теологию, его собственные мистические переживания убедили его в том, что ничто в конечном счете не отделимо от Бога. Бог включает в себя, охватывает и заполняет собой всю целостность творения, включая человечество. Другими словами, между Богом и человеком нет различия. Для передачи своего ощущения вездесущности божественного Экхарт изобрел знаменитое понятие «Istigkeit», которое точнее всего переводится словом «бытийствование». Превознося примат такой лично переживаемой имманентности, он недвусмысленно отвергал всякий «внешний культ». Инквизиторам среди его собратьев доминиканцев, а также архиепископу Кельна утверждения Экхарта показались опасно близкими к пантеизму, который почитался ересью. Действительно, Экхарта подозревали в тайном сочувствии некоторым еретическим сектам, осужденным как раз за свои пантеистические воззрения. В 1326 году папе были направлены жалобы, в которых утверждалось, что Экхарт проповедует ошибочную доктрину, и для расследования этих обвинений был назначен специальный инквизитор. Как выяснилось впоследствии, инквизитор и сам оказался мистически ориентированным и сочувственно настроенным к взглядам Экхарта. Между критиками Экхарта и его сторонниками разгорелась длительная дискуссия, и его дело тянулось почти целый год. Не дождавшись решения, сам Экхарт умер, но судебные разбирательства длились еще в продолжение двух лет после его смерти. Наконец, в 1329 году было официально объявлено, что в его трудах содержится семнадцать примеров ереси и одиннадцать положений, вызывающих подозрение в ереси. Только с помощью длительной судебной тяжбы удалось избавить его от посмертного унижения и не позволить эксгумировать и сжечь его останки.
