Чаадаев выбрал свой путь.

Этот путь оказался не менее мучительным, нежели путь его друга Якушкина, путь «декабристов с декабрем» — путь в Сибирь. Во многом даже более мучительным. Его ждала каторга мысли, кандалы идейные. «Он, — говорит Плеханов, — явился жертвой нашего — идейного — освободительного движения».

Какое-то время Чаадаев почти один, почти в совершенном одиночестве тянул на себя ту цепь, которая порвалась на Сенатской площади. В тот момент, когда он, наконец, обессилев, упал, в страшной, последней муке своей готовый проклясть и свою жизнь и вообще все живое, молодые руки подхватили его ношу...

Стефан Цвейг считал, что в жизни человечества есть «звездные часы» — моменты, мгновения, когда история делает сдвиг, когда она открывается людям, чтобы они могли вдруг увидеть в ней нечто новое, невиданное. Эти часы — ключевые звенья эпохи.

Есть такие «звездные часы» и у отдельных людей, в их личной истории.

Иногда люди не замечают этих часов в своей жизни, не осознают их значения, пропускают их. Так получаются настоящие неудачники. Не те, кто остался не знаменит или даже совсем безвестен, а те, кто в суете прошел мимо своей жизни, своей «доли», кто прожил свою жизнь впопыхах, без оглядки.

Нужна известная сосредоточенность, чтобы не пропустить своих «звездных часов» — это ступени судьбы, ее развилки. Тут человека ждет выбор — куда идти, что терять, что находить, что искать...

Чем отчетливее выражены «звездные часы» во внутренней жизни человека, тем четче контур этой жизни, тем круче, резче вписывает себя она в эпоху, тем долговечнее и прочнее ее нить в том переплетении людских судеб, из которых связывается тело века.

В «звездные часы» жизнь отдельного человека завязывает узлы, соединяющие ее со временем.

Можно идти по нитке — по биографии человека, перещупывать его «анкетные данные» — и пропустить такой узел, можно принять за такой узел разлохматившееся во все стороны волокно, можно, наконец, от неосторожности или по каким-то другим причинам разорвать узел. Надо стараться его распутать: в «звездные часы», делая выбор, человек вносит свою лепту в историю человечества, вписывает свое решение в общий ход, общее развитие судеб мира.

Только вот возможен ли вообще какой-либо выбор для человека? Это не простой вопрос.

Ведь, вообще-то говоря, «судьба» человека социально-исторически детерминирована — обусловлена обстоятельствами. Вступая в жизнь, человек, как известно, уже находит готовый мир. С закономерностями этого мира человек поделать ничего не может. Они объективны, они от него не зависят. Тот же Плеханов, к примеру, не любил слова «выбор» в упомянутом смысле, подшучивал над «интеллигентскими» рассуждениями о «свободе выбора» пути: что, мол, там ни говори, а яблочко от яблони недалеко падает и на груше растут груши, а не брюква и не апельсины.

Если встать на такую вот точку зрения, то никакого драматизма, никакого нравственного и идейного напряжения в судьбе Чаадаева, пожалуй, не найдешь: сотни и тысячи обстоятельств — больших и малых — сделали его судьбу и его самого такими, какими они получились. Чуть измененные обстоятельства определили судьбу Якушкина, новая комбинация — и перед нами вариант Вяземского, скажем, или Грибоедова.

И действительно, биографию Чаадаева можно рассматривать так, что все станет предопределено его социальной анкетой: своеобразие воспитания, своеобразие среды, личного психологического склада, общих условий исторической действительности той поры обусловят едва ли не каждый шаг человека. Категория «выбора» исчезнет. Места для «свободы личного поступка» не останется. Останутся объективно обусловленные обстоятельствами действия. И все. А вместе с тем исчезнет и понятие исторической ответственности личности: если все обусловлено, то исторически «все оправдано» — «на рожон не попрешь». В конце концов исчезнет и понятие самой личности: личности нет, есть лишь совокупность проявления определенных социально-исторических обстоятельств. И все.

Да, действительно, с объективными закономерностями общественного бытия человек поделать ничего не может.

Только ведь их всегда много сразу действует в жизни, этих объективных закономерностей. Простая констатация их присутствия при рассмотрении индивидуальной судьбы — теперь уже общая фраза.

Стихийная «игра» объективных закономерностей общественного бытия создает подчас самые замысловатые «узоры», самые прихотливые переплетения. Объективные закономерности противоречивы — такова главная объективная закономерность исторического развития.

Объективные закономерности общественного бытия — не река, которая несет в одном направлении все, что есть на ее поверхности. Эти закономерности — сложный водоворот, в котором действуют самые разные, противоборствующие силы. Они крутятся и сталкиваются; одни из них идут вверх, другие -вниз; одни бурлят у самой поверхности и всем видны, самоочевидны, другие «тайно» подрывают берега в глуби; одни «прозрачны как слеза», другие смутны, вероятностны, не поддаются прямому наблюдению, угадываются лишь инстинктивно, ибо аппарат социального восприятия окружающей действительности у человека еще весьма несовершенен.

И человек, если только он не отдался «суете», которая его «несет» и «швыряет», куда хочет, — не щепка.

Человек постоянно ощущает на себе, вокруг себя и в самом себе эту разноголосицу стихии, он принимает «сигналы» бессчетных социальных импульсов. Он как судно под парусом: оно целиком зависит от ветра, который ему то друг и спаситель, то враг и смерть. Вся его жизнь, все движение — в этой стихии. И если без ветра оно мертво, недвижно, то оно может плыть против ветра, искусно используя определенные комбинации воздушных течений. А полного безветрия практически ведь не бывает.

Так появляется возможность выбора: «Куда ж нам плыть?»

Но выбор — не произвол.

В выборе нельзя изменить себе.

Чаадаев решил плыть к Западу.

«Говорят, — писал 5 апреля из Кишинева Пушкин в Москву Вяземскому, — что Чаадаев едет за границу — давно бы так; но мне жаль из эгоизма его — любимая моя надежда была с ним путешествовать — теперь бог знает когда свидимся».

Друзья провожали Чаадаева.

Матвей Муравьев-Апостол сошел с корабля почти у брандвахты — на самой границе.

Это было 6 июля 1823 года.

2 января 1826 года Матвей Муравьев-Апостол был «взят с оружием в руках», как писалось позднее в «Росписи государственным преступникам». Он шел с войском, поднятым на штурм царизма уже после разгрома декабристов на Сенатской площади.

«Декабриста без декабря» провожал «последний декабрист».

Чаадаев уезжал. Надолго. Очень может быть — навсегда.

Княжне А. М. Щербатовой он писал незадолго до отъезда, что едет в Швейцарию, где думает обосноваться «навсегда». Ему хотелось утешить старенькую и заботливую Анну Михайловну. «Я буду навещать вас каждые три года, — пишет Чаадаев, — каждые два года, может быть ежегодно, но моей страной будет Швейцария... Мне невозможно оставаться в России по многим основаниям».

Перед отъездом, в мае 1822 года, Чаадаев разделил имущество со своим братом.

Это не было бегством Это и не могло еще тогда быть бегством. Еще ничего не было решено. Он уезжал вовремя.

По давнишней русской традиции он уезжал на Запад.

Русских, еще до Чаадаева, тянуло на Запад. По разным причинам. Мысли о «вольностях» западной жизни не раз смущали еще и русских бояр. Побеги в Литву были достаточно частым явлением в Московской Руси. В этом было тогдашнее своеобразное «гусарство», своего рода «загул» — продолжение «домашнего» загула, его развитие, его, так сказать, последний рубеж: «дальше ехать было некуда» уже.