— Что я могу на это сказать, любезный?

— Ничего, кроме «но» своему коню.

— Зачем? — Кисло спросил Род. — Везет эту телегу может и конь, но правит ею пара мулов.

Закат застиг их еще на дороге, по обеим сторонам которой колосились хлеба.

— Нет, — заверил Саймон Рода, — никакого села поблизости нет.

— Вот этого-то я и боялся, — вздохнул Род. — Ну, земля и раньше служила мне постелью. — Он свернул с дороги, остановившись в зарослях сорняка между трактом и полем. Он принялся нарезать овощи в чугунок, прежде чем Саймон успел предложить свои услуги.

Трактирщик вопросительно поглядел на него, а затем спросил.

— Ты всегда возишь с собой чугунок?

— Я одно время был лудильщиком. Привычки пристают надолго.

Саймон улыбнулся, качая головой, и откинулся назад, оперевшись на локоть.

— По-моему такие путешествия тебе не в новинку.

— Мы квиты, — фыркнул Род. — У меня возникло ощущение, что разбивание чар не совсем внове для тебя.

С миг Саймон сидел, не двигаясь, но глаза у него засветились.

— Я мог бы поверить, что ты прочел мысли.

— Если и да, то твои мысли нуждаются для меня в разъяснении. Так когда же ты начал разбивать чары?

Саймон выпрямился, обхватив руками голени и положив подбородок на колени.

— Жители деревни заходили ко мне в трактир выпить пива, которое они получали в качестве цены за приносимые ими продукты. Вскоре пришел один, у которого было тяжело на сердце и смутно на душе. Он пришел выпить и помолчать, возможно, надеясь, что пиво утолит его беспокойство.

Род кивнул.

— Странно, что мы всегда пытаемся обратиться к такому выходу. Хотя знаем, что оно никогда не срабатывает,

— Да, но высказывание своих дум сочувствующему слушателю помогает облегчить душу. И со мной говорили подолгу, ибо я слушаю со всем вниманием, какое я могу выказать. Однажды пришедший был похож на стену зимой, словно треснул при первом же заморозке. Он не мог говорить, а лишь сидел сгорбившись над своим кувшином. И все же сумятица его мыслей вращалась вокруг такой боли, что они так и кричали. Я не мог закрыть от них свой разум, даже если б захотел. Над всеми его мыслями маячила тень петли.

Род резко вскинул голову.

— У паренька была тяга к самоубийству?

— Да. Он был не мальчик, а лет тридцати с лишним. Такие переходы из одного состояния в другое и ввергают нас в смуту, а все его дети уже выросли.

Род не мог понять, в чем тут проблема, у него-то женой была Гвен.

— И что же ты предпринял?

— Налил еще кувшинчик и один для себя и подсел к нему. Потом под предлогом разговора, а говорил я один, прощупал суть его страданий сквозь путаницу его мыслей, нашел истоки его боли и стыда, а затем задал вопросы, что заставили его заговорить. Ему было нелегко говорить об этом, все же я поощрял его, и он набрался решимости. Я намеревался лишь обсудить его тайные страхи, сказать ему, что они не столь уж страшны. И понял, что когда коль скоро он высказал вслух свои мысли, я уже знал с их содержании. Его мне поведал мой собственный внутренний голос. И тогда я смог задать ему вопрос, ответ на который показал бы ему то хорошее в нем, что могло противостоять тому, что его мучило. Когда мы закончили, он успокоился и пришел в себя.

— Ты спас ему жизнь, — обвинил Род.

Саймон польщено улыбнулся.

— Возможно. Тогда я начал оказывать такую помощь всем растревоженным душам, коих встречал. Нет, я даже сам отыскивал их, если они не заходили ко мне в трактир.

— Это могло быть опасным, — указал Род. — Ведь, чтобы спасти людей у края пропасти, надо обладать особой силой. Соседи решат, что для этого надо быть ведуном. Особенно раз ты браконьерствовал на заповедной территории приходского священника.

Саймон покачал головой.

— Да кто про это знал? Не знали даже те, кому я помог, ибо я не давал ни советов, ни увещеваний. К тому же я жил в деревне. Мы там все друг друга знали и поэтому нет ничего удивительного, что я встречался с любым из них и немного болтал. И все же вскоре народ начал поговаривать, что растревоженные души могут найти успокоение у меня в трактире.

— Определенно браконьерство на территории священника, — пробормотал Род. — И это означало взваливать на свои плечи очень много горя.

Саймон раздраженно покачал плечами.

— Они были моим народом, мастер Оуэн. Им и нужно помочь, коль они народ. Таких случаев, правда, не бывало больше трех за год.

Род выглядел неубежденным.

Саймон опустил взгляд на бивачный костер.

— И поэтому, когда Том-пастух впал в мрачное молчание, братья привели его ко мне в пивную. На самом деле, они внесли его, ибо он даже ходить сам больше не мог. — Он покачал головой. — Он был моим старым другом, вернее сказать давним соседом.

— Что же с ним стряслось?

Саймон повернул головой из стороны в сторону.

— Лицо у него одрябло, он не мог сам двигаться, а лишь сидел, не говоря ни слова. Я пододвинул табурет, сел рядом с ним и смотрел ему в лицо, пока задавал вопросы, на которые он не отвечал. Но мой разум все время был открыт, прислушиваясь изо всех сил к любым мыслям, какие могли промелькнуть у него в голове. Одна мысль в ней была, но только одна. И она заполняла его, подавляя всю его душу и сердце погребальным звоном.

— Снова самоубийца?

Саймон покачал головой.

— Нет. Понимаешь, тут было не желание умереть, и даже не готовность к смерти, а уверенность, убежденность, что он обязательно скоро умрет.

Род сидел совершенно неподвижно.

— Я трудился, не жалея сил борясь с этим убеждением. Но я опять лишь мог задавать вопросы, которые напоминали бы разуму о вещах, вызывавших бы у него желание жить — о жене, о детях, о заботливых соседях. Но все бестолку. — Он покачал головой. — Можно было подумать, что он не слышит, ибо в нем по-прежнему звенел медный звон смерти. — Саймон вздохнул, покачав головой. — В конечном итоге, я мог лишь предложить его собратьям отвести беднягу к священнику. — Он пожал плечами. — Я не смог заронить ему в голову мыслей, способных противостоять тому страшному принуждению. Во мне нет такой силы.

Род понимающе кивнул. Саймон был всего лишь телепатом и проецировать не умел.

Саймон взял палку и помешал в костре.

— Он все-таки умер. Не ел, не пил и сморщился, словно ноябрьский лист. А я, удрученный, начал гадать, как же на него свалился такой рок. Ведь он всегда был веселым малым, и я понял, что на него наложили чары. Да, я размышлял, как можно быть таким злым, чтобы совершить столь страшное деяние. И я стал проделывать долгие прогулки по графству, пока не нашел, наконец, то же полнейшее погребение разума. Тут был не один разум, а несколько, так как в одной деревне я обнаружил, что половина ее жителей околдована. Они ходили и разговаривали, как все нормальные люди, но разумы у всех их заполняла одна и та же единственная мысль.

— О смерти? — Род почувствовал, как по затылку у него ползут мурашки.

— Нет, — покачал головой Саймон. — То была хвала Альфару.

— О-о-о, — медленно поднял голову Род. — Поработала команда зачаровывателей колдуна.

— Да, и зная это, я вернулся в собственную деревню. Болтая с соседями задавал один вопрос здесь, другой там. Постепенно представил картину того, что произошло с Томом-пастухом. Он встретил в полях чародея, и тот велел ему встать на колени перед Альфаром. Том плюнул наземь и ответил тому чародею, что его Альфар всего-навсего злодей, связанный в действительности вассальной зависимостью с герцогом Романовым, равно, как и он сам Том-пастух. Тогда чародей велел присягнуть ему на верность Альфару или умереть, но Том рассмеялся ему в лицо и предложил учинить ему самое сильное зло, на какое он способен.

— И тот учинил?

— Да, безусловно, учинил! И тогда, зная это, я отправился обратно в деревню, где половина жителей думала одну думу, и дума эта принадлежала Альфару. Я нашел всего десять человек из ста еще свободных в своих мыслях. Но и те десять жили в постоянном кошмаре страха, ибо я поговорил с некоторыми из них и услышал, что кое-кто из них бросил вызов чародеям и умер так же, как Том пастух. Даже при мне один из них сломался под тяжестью страха и поклялся про себя, что отныне он будет слугой Альфара и избавится от ужаса, — Саймон содрогнулся. — Я покинул ту деревню, как можно скорей.