Он неохотно оторвался от пейзажа и вошел в дом. Пришедшая раньше его Наталия Терлоу оставила дверь незапертой; сама она сидела в гостиной перед телевизором. Передавали новости, экран заполняла брылястая физиономия с крючковатым носом. Обладатель физиономии вещал хорошо поставленным голосом:

— …включиться в наше благородное дело. Оно касается всех людей доброй воли, всей мировой общественности. Пора положить конец расточительству, растрате невероятных богатств на производство оружия массового уничтожения, когда столько людей каждый день оказываются на улице без средств к существованию, без крова и пищи. Я торжественно клянусь…

Камера отъехала назад, показав Эдмунда Мориарти, сидящего на сцене в обрамлении американского и советского флагов. За его спиной красовался флаг Организации Объединенных Наций, а сверху тянулся транспарант с надписью: «КОМИТЕТ НЕРАВНОДУШНЫХ ГРАЖДАН В БОРЬБЕ ЗА МИР».

— Вот же Иуда! — застонал Ханно. — Ты что, хочешь, чтоб я заблевал наш чудесный новенький ковер?

Наталия, стройная блондинка, разменявшая четвертый десяток, выключила телевизор и встала ему навстречу с объятиями и поцелуем. Она прекрасно знала, как сделать Ханно приятное, и ее независимость играла тут не последнюю роль. Он ответил на поцелуй с пылкостью молодого влюбленного, взъерошив ей волосы. Наталия, освободившись от объятий, пригладила прическу ладонью и рассмеялась:

— Ну-ну, парень, что-то ты чересчур быстро забыл свои дурные предчувствия! Если можно, поумерь свой пыл. Обед тебя уже заждался. Отложить его можно разве что еще на минутку, ради пары глотков чего-нибудь крепкого. Я думала, ты придешь пораньше. Конечно, потом…

Обычно готовила она — Ханно тоже неплохо управлялся у плиты, но Наталия, программист по профессии, считала стряпню наилучшим способом отвлечься от компьютеров.

— Мне только пива. Мы с Сэмом в лаборатории пропустили по рюмочке.

— Что?! А мне казалось, тебя ждали какие-то безрадостные перспективы…

— Так оно и было, но удалось вырваться от налоговых обдирал раньше, чем я думал.

Накануне он упоминал о предстоящем визите, хоть и не сказал, под каким именем и ради чего. Она уже налила себе бокал шерри, и Ханно направился на кухню сам. Вернувшись с кружкой портера и присев рядом с ней на диван, он с удивлением обнаружил, что ее хорошее настроение как рукой сняло.

— Боб, — сердито бросила она, — хватит отпускать эти грязные шуточки про правительство. Да, у него есть свои недостатки, в том числе деспотические замашки, но это ведь наше правительство!

— «Правительство народа, из народа и для народа». Ага. Вся беда в том, что это три разные категории людей.

— К твоему сведению, мне уже доводилось слышать, что ты думаешь на эту тему. Если ты прав и такова природа всех правительств, — так чего ж ты катишь бочку именно на это? Ведь оно — единственная преграда на пути куда худшего зла.

— Если сенатор Мориарти не пробьется к кормилу.

— Погоди секундочку, — оборвала она его. — Можно еще сказать, что он заблуждается, но называть его предателем!.. А ведь ты именно это имел в виду. Он говорит от имени миллионов весьма достойных американцев.

— Это они так считают. Настоящие его избиратели — это алчные промышленники, выступающие за налоговые льготы и субсидии, бестолковые попрошайки, голосующие за свои милостыни, и комплексующие интеллектуалы, голосующие за свои лозунги. А этот его свежевылупившийся пацифизм — просто дань моде. До сей поры его племя из кожи вон лезло, чтобы втянуть нас в иноземные войны, якобы с целью не дать коммунизму захлестнуть мир. А сегодня он набирает лишние голоса — не исключено, что они дотянут его до самого Белого дома, — на том, что твердит: дескать, насилием ничего не добьешься. Ах, если бы он мог потолковать с карфагенскими отцами города!

Забыв о раздражении, она с улыбкой парировала:

— Что, плагиатом занимаешься? Утащил у Хайнлайна, так?

Ханно не мог не восхититься ее способностью мгновенно разрядить накалившуюся обстановку. Они и так в последнее время слишком много ссорятся. Хмыкнув, он расслабился.

— Ты права. Какой же я дурак, что трачу время на политику, когда у меня в руках бокал доброго пива, а под боком — пылкая женщина!..

Но в мыслях пронеслось: кажется, он сам отдал себя в мои руки. Завтра надо раздобыть запись; если заседание шло, как я предполагаю, — что ж, следующий номер «Штурманской рубки» почти готов к печати. У меня едва-едва хватит времени снять передовицу Таннахилла и заверстать другую, написание которой доставит мне искреннюю Schadenfreude[43]…

— Тебе и самому в пылкости не откажешь. — Наталия положила ладонь на запястье Ханно. — Ты ужасный реакционер и старый ретроград, но если станет известно, каков ты в постели, мне придется отгонять женщин дубинкой. — Ее улыбка померкла. Посидев немного молча, она тихонько добавила:

— Нет, пожалуй, насчет того, что вначале — беру свои слова назад. По-моему, ты так обрушиваешься на правительства из-за того, что видел жертвы их идиотских ошибок — и жестокости. Лучше бы делами заправлял ты. Под черствой коркой таится милый и заботливый человек.

— А также слишком умный, чтобы жаждать власти, — подхватил он.

— И еще — вовсе ты не старый. Во всяком случае, по тебе возраст никак не заметен.

— Когда я в последний раз смотрел в зеркало, то видел шестидесятисемилетнего человека. — Согласно метрике Роберта Колдуэлла, добавил он мысленно. — Я мог бы быть твоим отцом или даже дедом, если б мы с сыном немного поторопились.

Я мог быть твоим пра-стократ-прадедом, — это про себя. Может, так оно и есть… Он ощутил на себе взгляд Наталии, но не решился встретиться с ней глазами.

— А когда на тебя смотрю я, то вижу человека моложе себя. Даже жутковато как-то.

— Я же говорил, у меня в роду все были долгожителями. — Пузырек краски для волос на полочке в ванной должен бы подкрепить такое тщеславное заявление. — Я уже сколько раз предлагал, чтобы ты начала подыскивать себе модель более позднего выпуска. Честное слово, мне не хочется, чтобы ты упустила свою пору.

— Поживем — увидим.

Однажды за три года совместной жизни она предложила ему пожениться. Будь у него иная, более молодая личина, можно было бы пройти и через брак. Но при существующем положении вещей он даже не мог объяснить, насколько скверной шуткой был бы такой союз по отношению к ней.

В голове у Ханно промелькнула мысль, что если бы он дал миру знать о себе, да плюс Джианотти не заблуждается, и исследования действительно будут продвигаться с высокой скоростью, то Наталия может успеть дождаться бессмертия, а то и омоложения. Если биохимии организма можно отдавать команды, такая задача окажется совсем несложной. Ханно испытывал к Наталии искреннюю привязанность, однако влюбиться по-настоящему он не позволял себе уже не первое столетие. Кроме того, он пока просто не готов обрушить в мир весть, последствия которой просто непредсказуемы. Может быть, когда-нибудь после — но только не сейчас.

Наталия решила опять внести в разговор нотку веселья:

— Ас кем это ты переписываешься в Дании?

— Что? — удивленно заморгал он.

— В сегодняшней почте письмо из Дании. А больше ничего особенного… Эй, оно что, важное?

— Сейчас гляну. Извини, я на минуточку.

Сердце его грохотало; о почте-то он и не подумал. Она лежала на угловом столике. Беря в руки конверт со штампом Копенгагена, Ханно заметил напечатанные на нем название отеля и обратный адрес, а поверх — приписку от руки: «Гельмут Беккер».

Письмо от франкфуртского агента, который принимал ответы на рекламные объявления, публикуемые в Северной Европе. Беккер должен был проверить все письма от людей, соответствующих требованиям Ханно. Разумеется, агент и понятия не имел, о чем речь, — ему сказали всего-навсего, что Институт Руфуса хочет завязать отношения с членами семей долгожителей; а если последние окажутся молодыми, но интеллигентными, да к тому же продемонстрируют интерес к истории, — это будет просто идеально…