– Сначала пойду приведу себя в порядок, – сказала Шарлотта. – Леди Уолден сказала «немедленно».

– А я говорю, что пойду сначала приведу себя в порядок.

Шарлотта поднялась в свою комнату.

Она вымыла лицо и распустила волосы. От полученного удара в живот ощущалась тупая боль, руки саднило. Колени, наверняка, были ободраны, но ведь их никто не видел. Зайдя за ширму, она сняла платье. Оно как будто не пострадало. «Никто и не догадается, что я попала в потасовку», – решила она. Тут дверь ее комнаты отворилась.

– Шарлотта!

Это был голос мамы.

Набрасывая халат, Шарлотта подумала: «Бог мой, сейчас у нее будет истерика». С этой мыслью она вышла из-за ширмы.

– Мы просто с ума сходили от беспокойства, – проговорила мать.

Следом за ней в комнату вошла Марья. В ее стальных глазах сквозило неодобрение.

– Ну вот, я здесь, живая и здоровая, так что вам не о чем больше беспокоиться, – парировала Шарлотта.

Мама залилась от возмущения краской.

– Бесстыдница! – закричала она резким голосом. Сделав шаг вперед, она ударила Шарлотту по щеке. Качнувшись назад, Шарлотта так и уселась на постель.

Ее потряс не сам удар, а то, что это оказалось возможным. Раньше маман никогда ее не била. Но эта оплеуха, казалось, причиняла большую боль, чем все удары, полученные ею во время драки в той толпе. Тут на лице Марьи она заметила необычайно довольное выражение.

– Я никогда тебе этого не прощу, – произнесла Шарлотта, прейдя, наконец, в себя.

– Ты еще смеешь говорить о том, что не простишь меня! Охваченная гневом, маман заговорила по-русски.

– А как я могу простить тебя за то, что ты пошла буйствовать с толпой к Букингемскому дворцу?

Шарлотта так и ахнула.

– Откуда ты знаешь?

– Марья видела, как ты маршировала по Моллу с этими... суфражистками. Какой это позор. Тебя могли видеть и другие. Если Его королевское величество узнает об этом, нас отлучат от двора.

– Ах, вот в чем дело.

Щека Шарлотты все еще горела.

– Значит, ты беспокоилась не о моей безопасности, а о репутации семьи, – произнесла она с желчью.

Лицо маман приняло обиженное выражение. Тут встряла Марья:

– Мы беспокоились и о том, и о другом.

– Замолчи, Мария, – оборвала ее Шарлотта. – Твой длинный язык и так уже навлек беду.

– Марья поступила совершенно правильно, – воскликнула маман. – Она не могла не рассказать мне!

– А ты разве не считаешь, что женщины должны иметь право голоса? – задала вопрос Шарлотта.

– Конечно, нет, и у тебя не должно быть таких мыслей.

– Однако, они есть, – ответила Шарлотта. – Вот так-то.

– Ты ничего не понимаешь – ты же еще ребенок.

– Мы всегда возвращаемся к одному и тому же, не правда ли? Я – ребенок и ничего не понимаю. Но кто в ответе за мое невежество? Пятнадцать лет моим воспитанием занималась Марья. А что до моего возраста, ты прекрасно знаешь, что я уже не дитя. Ты бы с огромной радостью выдала меня замуж уже к Рождеству. А некоторые девушки становятся матерями и в тринадцать, и неважно, замужем они или нет.

Мать пришла в неописуемый ужас.

– Кто наговорил тебе такое?

– Конечно, уж не Марья. Она никогда ничего важного мне не объясняла. Точно так же, как и ты.

Тон матери стал почти умоляющим.

– Тебе и не нужны подобные знания – ты ведь леди.

– Вот видишь? Ты хочешь, чтобы я оставалась невеждой. Но я этого не желаю.

Мать запричитала:

– Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.

– Нет, вовсе нет, – упрямо проговорила Шарлотта. – Ты хочешь, чтобы я была такой, как ты.

– Нет, нет, нет! – закричала мать. – Не хочу, чтобы ты была похожа на меня! Не хочу!

Разразившись слезами, она выбежала из комнаты дочери.

Удивленная и пристыженная, Шарлотта глядела ей вслед.

– Вот видишь, что ты наделала, – промолвила Марья.

Шарлотта окинула ее взглядом: серое платье, бесцветные волосы, уродливое лицо, хитроватое выражение глаз.

– Уйди прочь, Марья.

– Ты не представляешь, сколько горя и волнений ты сегодня нам причинила.

Шарлотту так и подмывало сказать: «Если бы ты держала язык за зубами, то никаких волнений бы не было». Но она лишь произнесла:

– Уходи отсюда.

– Выслушай меня, Шарлотта, малышка...

– Для тебя я леди Шарлотта.

– Нет, ты все еще малышка, и...

Схватив ручное зеркальце, Шарлотта швырнула его в Марью. Та завизжала. Снаряд не попал в цель и вдребезги разбился о стену. Марья пулей вылетела из комнаты. «Теперь я знаю, как с ней обращаться», – подумала Шарлотта.

Тут она вдруг осознала, что одержала нечто вроде победы. Довела маман до слез и выгнала из своей комнаты Марью. «Это уже что-то», – решила она. – "Я оказалась сильнее их. Они получили по заслугам, ведь Марья донесла на меня маман, а та ударила меня по щеке. Но я не расхныкалась, не стала просить прощения и не пообещала впредь вести себя примерно. Я ответила им той же монетой. Я должна испытывать гордость.

Тогда почему же я испытываю стыд?"

«Ненавижу себя», – думала Лидия.

"Понимаю, что сейчас чувствует Шарлотта, но не могу признаться ей в этом. Я перестаю владеть собой. Раньше такого не случалось. Я всегда выглядела спокойной и сдержанной. Когда она была маленькой, я смеялась над ее шалостями. Теперь же она взрослая женщина. Боже, что я наделала? Без сомнения, в ней говорит дурная кровь ее отца, Феликса. Что же мне делать? Я полагала, что если сделаю вид, что она дочь Стивена, то Шарлотта и в самом деле станет такой, какой должна быть дочь Стивена – наивной английской барышней. Но все напрасно. Все эти годы та, дурная кровь спала в ней, а теперь проснулась, и вот ее одолевают беспутные гены крестьянских предков из России. Я прихожу в ужас от этого; не знаю, что делать. На мне, на всех нас лежит проклятье, грехи отцов отражаются на детях даже в третьем и четвертом поколениях Когда же я обрету прощение? Феликс анархист, а Шарлотта стала суфражисткой. Феликс аморален, а Шарлотта рассуждает о тринадцатилетних девочках, становящихся матерями. Она не понимает, как ужасно, когда тебя поглощает страсть. Моя жизнь погублена, то же самое будет и с нею. Вот чего я страшусь, вот что доводит меня до слез и истерики. Боже милостивый, не допусти, чтобы она погубила себя! Ведь я живу только ею.

Мне надо спрятать ее. Только бы она поскорее вышла замуж за порядочного юношу прежде, чем собьется с пути и прежде, чем все поймут, что с ней что-то не так. Надо постараться, чтобы до конца светского сезона Фредди сделал ей предложение. Я должна как можно скорее выдать ее замуж! Тогда она не успеет погубить себя, а с парой детишек у нее не останется на это времени. Надо устроить так, чтобы они с Фредди почаще виделись. Она хорошенькая, и из нее выйдет хорошая жена для достаточно волевого человека, который сможет держать ее в руках, для порядочного и сдержанного мужчины, чья любовь не разбудит в ней темных страстей, и кто раз в неделю будет делить с ней ложе, не зажигая света. Фредди это то, что ей надо. С ним ей не придется пройти через то, что довелось испытать мне. Она никогда не узнает, что страсть порочна и разрушительна. Ее дети не унаследуют ее грехов. Она не станет, подобно мне, дурной женщиной. А она ведь думает, что я хочу, чтобы она была похожа на меня. Если бы только она знала. Если бы только знала!"

Феликс не мог остановить слез.

Прохожие оборачивались и смотрели на него, когда он шел через парк за своим велосипедом. Рыдания сотрясали его, слезы градом текли по лицу. Такого с ним никогда не бывало; он не понимал, в чем дело. Горе поглотило его.

Он нашел велосипед там, где и оставил его, под кустом. Вид знакомого предмета успокоил его. «Что со мной происходит? – подумал он. – У множества людей есть дети. Теперь и я знаю, что у меня есть ребенок. Ну и что из этого?»

Тут он вновь разразился слезами.

Он уселся рядом с велосипедом на сухую траву. «Как она прекрасна», – думал он. Но сейчас он оплакивал не обретенное им, а навсегда потерянное. Целых восемнадцать лет он был отцом, не зная об этом. Все то время, что он бродил по унылым деревням, сидел в темнице, бежал через Сибирь и готовил бомбы в Белостоке, она подрастала. Училась ходить и разговаривать, сама держать ложку и завязывать шнурки на сапожках. Летом играла на зеленой лужайке под каштаном. Как-то раз упала с пони и заплакала. Ее «отец» подарил ей этого пони, в то время, как сам Феликс отбывал каторгу. Летом она носила белые платьица, а зимой надевала шерстяные чулочки. С детства говорила по-русски и по-английски. Но кто-то другой читал ей сказки и играл с ней в пряталки, кто-то другой учил ее здороваться за руку и произносить при этом «Как вы поживаете?», кто-то другой купал ее и расчесывал ей волосы.