— Конечно, — отвечает мне мой врач. — А еще тебе предстоит прожить всю оставшуюся жизнь. И что будет с тобой лет в пятьдесят-шестьдесят, если ты сейчас натворишь что-нибудь необратимое?

Во всем этом было лишь одно спасительное утешение: Аманда умела слушать, и я в любую минуту мог выговориться перед ней.

— Ничто в жизни не дается само собой, — однажды сказала она мне. — За все приходится сражаться. Не знаю и ничего не могу тебе сказать относительно операции и по поводу спицы. Будем продолжать работать, а там время покажет, как все повернется.

Мы продолжали работать над плечом, и о чем только при этом мы не говорили. Она начала приходить по выходным, чтобы проводить со мной дополнительные лечебные сеансы. Как истинный профессионал, она с повышенным вниманием относилась к своему пациенту, но, по-моему, мы оба понимали, что во всем этом было нечто еще.

И вот это было самым мучительным. Семейные проблемы были тому причиной или что еще, но она явно зашла за рамки чисто формальных отношений. Я слишком глубоко ее уважал, чтобы взваливать на нее еще и этот дополнительный груз. Кроме того, к тому времени мне стало понятно, что всемирное турне на кресле-каталке вышло на стадию предварительной разработки, даже если этот план и зрел главным образом у меня в голове. Я знал, что так или иначе я эту затею осуществлю, причем в недалеком будущем.

Времени, чтобы устанавливать близкие взаимоотношения, у меня не было, даже если Аманда и была к этому готова. «Так что забудь об этом, Рик, — сказал я себе. — Забудь, и точка!»

Однажды Аманда зашла ко мне после дежурства. Она была на нижнем этаже на совещании и просто заглянула навестить меня. Внезапно сердце у меня забилось как-то учащенно. Она стояла передо мной, улыбалась, а я вдруг взял и сказал: «Задерни занавески».

Она их задернула, а я привлек ее к себе и поцеловал. А потом сказал, что мечтал об этом с первого дня, три недели назад, когда оказался в больнице. И еще сказал, что хочу как-нибудь встретиться с ней и пригласить поужинать со мной. А потом она ушла.

Уверен, со стороны люди замечали, что между нами что-то происходит. До того стремления к каким-то постоянным связям у меня не было. Распри между моими родителями накрепко отбили у меня охоту к брачной жизни. Я исполнился твердого намерения не жениться, пока не встречу идеальную девушку. И конечно же, это произойдет нескоро, но уж коли такое случится, то раз и навсегда, на всю жизнь. И уж ни за что на свете я не собирался заводить роман, в особенности в ту пору моей жизни.

Время от времени мы отправлялись поужинать вместе, стараясь при этом делать вид, что в этом нет ничего особенного. Но взаимное влечение росло. Ко времени, когда меня выписали из госпиталя, нам удалось заложить прочную основу взаимопонимания и уважения. Мы могли разговаривать друг с другом о чем угодно или просто ни о чем. Я не стеснялся посвящать Аманду в свои страхи, рассказывал ей о предстоящем турне, вообще обо всем, что приходило мне в голову.

А затем меня выписали, и я уехал. Я снова мог двигать рукой. Я был не в форме, но отборочные предолимпийские соревнования должны были состояться в Нью-Йорке, их перенесли на последнюю неделю июня, и отказаться от участия в них я просто не мог.

Мне немного повезло, Андре Вигер оказал мне огромную и великодушную помощь, дав кое-какие советы по части тактики во время главного заезда, и я сумел войти в команду, одолев дистанцию за время на одну целую и одну сотую секунды быстрее установленного. Я был вне себя от счастья. Глаза заволакивали слезы. «Ах, если бы здесь была Аманда», — только и думал я. Ведь только благодаря ее опыту и дару врачевателя, чуткости и умению ободрить я и оказался здесь. И это была ее победа не в меньшей мере, чем моя. В одиночку мне этого было бы ни за что не осилить. Я здорово покалечился, но сумел вернуться, а теперь передо мной открывалась новая возможность: впереди был целый месяц, чтобы подготовиться к мировому первенству в Стоук-Мандевилле, а затем двухнедельный перерыв перед показательными выступлениями на Олимпиаде. Может, мне и в спорте удастся восстановить утраченные позиции, так же как с помощью Аманды удалось поставить на место мое плечо.

Я отправился в Стоук-Мандевилл ни в физическом плане, ни в смысле технического оснащения не готовым к соревнованиям, зато преисполненным счастья от возможности участвовать в них и победил в заезде на 1500 метров, опередив и тактически обыграв Питера Троттера на одну и одну сотую секунды, а он взял реванш и обогнал меня на полсекунды на дистанции 5000 метров. Оставался марафон, в котором участвовали все ребята, которым когда-либо удавалось побеждать меня: здесь были Кнауб, Фитцджеральд, Муррей и Голембек. Я страстно ждал этой гонки, но больше всего я хотел хорошего личного результата, чтобы всем стало понятно, что я вернулся и что это всерьез и надолго.

Это была великолепная гонка. Мел и я унеслись вперед так далеко, что все остальные исчезли из виду, а потом начали вести борьбу между собой — поочередно брали лидерство и при этом сохраняли достаточно большой отрыв, чтобы остальные не пристроились нам вслед; так продолжалось до самого стадиона. Публика вопила. Настала очередь Мела лидировать, а силы у нас обоих были на исходе.

На тренировках я ни разу не проходил дистанцию длиннее 20 миль. И сейчас после восемнадцатой мили в руке появилась ноющая боль. Я не был уверен, что плечо выдержит такую нагрузку. «Держись! — то и дело повторял я про себя. — Держись!» До финиша оставалось совсем немного.

— Еще чуть-чуть, последние 100 метров! — вырвалось у меня.

— Верно, — ответил Мел.

И так оно и было: два близких друга, мчащихся колесо в колесо, голова в голову к финишу, а я еще успеваю обдумывать, как он сумел обойти меня на финише в Монреале. И вот теперь каким-то немыслимым образом я сумел опередить его у самой ленточки.

Так я окончательно вернулся в спорт и теперь понимал, что никогда впредь не позволю себе относиться к нему свысока. Победа в Стоук-Мандевилле была вторым по счету замечательным событием, происшедшим со мной в тот год. Третьим стал Лос-Анджелес, где из темного тоннеля я вырвался на залитый солнцем стадион и на глазах 80 тысяч зрителей вписал свое имя в летопись состязаний спортсменов-инвалидов: это была первая в истории Олимпийских игр показательная гонка инвалидов-колясочников. Наступит такой день, подумал я, когда такие гонки будут проводиться всерьез, когда они станут олимпийским видом спорта в полном смысле этого слова. Надеюсь, что я тоже смогу в них участвовать.

Но главное событие все-таки произошло в Ванкувере. Целое лето я не уделял Аманде достаточно внимания, а через несколько месяцев мне предстояло отправиться в дальнее странствие на целых полтора года. Всю дорогу домой я мучился вопросом: и все-таки как же мне быть с Амандой?

Вначале все казалось проще простого. Трудное дело, это точно, и без всяких гарантий на успех, но в целом всего лишь серия марафонских заездов в кресле-каталке, как бы связанных в одну цепочку, а ведь он был лучшим в мире марафонцем, не так ли?

Его друзья на этот счет придерживались иного мнения.

«Когда он впервые поделился со мной, — вспоминает Дон Алдер, — первым, что пришло мне на ум, были слова «смирительная рубашка». Мне действительно показалось, что он свихнулся. Но, поразмыслив, я согласился сопровождать его. Почему? Сам не знаю. Просто я знал Рика. Если кто и мог такое осилить, так только он».

Аманда Рейд помнит буквально ту минуту, когда он впервые заговорил с ней об этом.

«Он лежал на койке в госпитале Дж. Ф. Стронга, растянувшись на спине и раскинув руки в стороны. Мы занимались его плечом, пытаясь привести его в порядок к Олимпийским играм.

«У меня появилась одна идея, — сказал Рик. — Я собираюсь отправиться на своем кресле вокруг света». Я лишь молча посмотрела на него.