— Совершенно холодный.

— Ты не видишь письма? — Ингвар не шевелился. Он продолжал стоять и наблюдать за тем легким движением, которое Зигмунд придал трупу, так что тот начал теперь очень медленно поворачиваться вокруг собственной оси.

Перевернутый стул валялся на полу.

Ингер Йоханне в одном-то уж точно права, подумал Ингвар. Она права в том, что это дело дорого стоит. Слишком дорого. Мы блуждаем в потемках, тыкаемся в разных направлениях. Приподнимаем уголок человеческой жизни здесь, тянем за нитку там. Все распадается. Мы не находим того, что ищем. Но находим то, что ломает людям жизнь. Рудольф Фьорд с этим не справился. Кто ему разболтал? Ульрик? Это Ульрик позвонил ему, чтобы предупредить старого клиента, сказать, что тайна раскрыта? Что уже не имеет никакого смысла притворяться перед женщинами и корчить из себя светского льва?

— Здесь, похоже, никакого письма нет, — сообщил Зигмунд.

— Поищи получше, — посоветовал Ингвар.

— Но я уже...

— Ищи еще. И позвони в полицию.

Рудольф Фьорд не убивал Вибекке Хайнербак, думал Ингвар. Во время убийства он ужинал в Бэруме с коллегами по партии. Алиби подтвердилось. Его никогда ни в чем не подозревали. И все равно мы не могли оставить его в покое. Мы никогда не оставляем никого в покое.

— Здесь нет письма, — раздраженно отчитался Зигмунд Берли. — Он повесился, потому что не хотел, чтобы его застали со спущенными штанами. Вряд ли он мечтал, чтобы все на свете об этом узнали.

— И вот именно то, — сказал Ингвар и подошел наконец к телу, которое перестало вращаться, — что Рудольф Фьорд, возможно, платил за секс любовнику Тронда Арнесена, мы оставим в тайне. Должны быть какие-то пределы разрушению человеческих жизней и... — Он посмотрел на лицо Рудольфа Фьорда. Широкий мужественный подбородок казался теперь больше, глаза налились кровью. Он был похож на выброшенную на берег глубоководную рыбу. — ...И памяти о них, — закончил Ингвар. — Мы оставим свои знания при себе. Хорошо?

— Ладно, — согласился Зигмунд. — Полиция Осло уже едет. Они сказали, будут через десять минут.

Им понадобилось восемь.

Когда четыре часа спустя Кари Мундаль сняла телефонную трубку, раздраженная тем, что кто-то звонит в половине одиннадцатого в пятницу вечером, прошла всего минута, прежде чем она медленно опустилась на стул возле маленького магнолиевого куста в прихожей. Она слушала сообщение партийного секретаря и была почти не в состоянии ответить внятно на те несколько вопросов, которые он задал. Она продолжала сидеть, после того как разговор был закончен. Стул был неудобным, в коридоре было прохладно и почти темно, и все-таки она не могла встать.

Она звонила Рудольфу вчера. Она просто не могла это так оставить. После бессонной ночи со среды на четверг, когда в ее голове перебивали друг друга мысли о преимуществах и недостатках того, чтобы сделать все достоянием гласности, она приняла решение.

Фатальное, как понимала она сейчас.

Так и не решив до конца, хочет ли она начинать дело, она позвонила ему. Не поняв окончательно, выдержит ли партия, а значит, и Хёль Мундаль, еще один скандал, она рассказала Рудольфу все, что знала.

Я так разозлилась, думала она, слыша звук своего взволнованного дыхания. Была разочарована и пришла в ярость. Не могла думать ясно. Я просто хотела, чтобы он знал, что опасность не миновала. Он должен был знать, что его тайна не похоронена вместе с Вибекке. Я так разозлилась, была просто в бешенстве.

— Кто это был, любовь моя? — Хёль Мундаль вышел из гостиной. Свет, проникший сквозь двойную дверь, ее почти ослепил. Муж казался темным силуэтом с трубкой в одной руке и газетой в другой.

— Рудольф умер, — сказала она.

— Рудольф?

— Да.

Муж подошел ближе. Она по-прежнему слышала свое дыхание и пульс. Он включил свет, который резанул глаза. Она плакала.

— Что ты говоришь! — воскликнул он, сжимая ее руку.

— Рудольф покончил с собой, — прошептала она. — Я не знаю точно когда. Вчера, наверное. Они не знают. Я не знаю.

— Покончил с собой? — Хёль Мундаль почти рычал. — Ради всего святого, зачем этому идиоту было кончать с собой?

Секретарь сказал, что никакого письма не нашли. Ни в квартире, ни в компьютере. Они, конечно, продолжают искать, но пока ничего нет.

— Никто пока ничего не знает, — сказала Кари, освобождая свою руку.

Надеюсь, ты не оставил письма, Рудольф, пронеслось у нее в голове. Я надеюсь, что твоя мама никогда не узнает, чего ты боялся так, что не смог больше жить.

— Мне нужно выпить, — сказал Хёль Мундаль и сердито выругался. — И тебе тоже.

Она молча пошла за ним в гостиную.

Это был трудный вечер: с разговорами по телефону и множеством визитов. Никто не заметил, что Кари, обычно такая живая, впервые за свою долгую жизнь хранила молчание. Все говорили, гадали о причине, некоторые плакали. Люди продолжали приходить и уходить далеко за полночь. Кари Мундаль наливала чай и кофе, смешивала коктейли и делала бутерброды, но не произнесла ни слова.

Ближе к утру, когда Хёль наконец заснул, она встала и спустилась в гостиную. В ее сумке, в большом блокноте, лежала копия злополучного счета. Она подошла с ней к камину. Подожгла ее спичкой. Выпустила бумажку из рук только тогда, когда та начала жечь ей пальцы.

Двумя днями позже с помощью очередной лжи она снова получила доступ к старым финансовым отчетам. И сразу нашла то, что искала. Оригинал счета был разорван на мелкие кусочки и выброшен в туалете на третьем этаже в старомодный унитаз с подвесным бачком и фарфоровыми ручками на позолоченных цепочках.

Посмертного письма так никогда и не нашли. Какое-то время двое ходивших по Осло полицейских считали, что они знают, почему Рудольф Фьорд повесился в собственной гостиной спустя всего ничего после пышного празднования избрания его лидером одной из самых больших партий в Норвегии. Они ничего никому не сказали, и через несколько лет эпизод стерся из их памяти. Об этом забыли.

Пожилая женщина в Снарёя, к западу от Осло, была единственной, кто знал настоящую причину самоубийства.

Забыть об этом ей не удалось.

— Високосный год! — крикнула Кристиане. — Пиф! Паф!

— Никакого игрушечного оружия в доме, — сказала Ингер Йоханне и отобрала у нее лопатку для теста, которой девочка прицеливалась в них.

— Ты не можешь всерьез считать это игрушечным оружием, — раздраженно сказал Ингвар.

— Пиф! Паф! Что такое високосный год?

— Это год, в котором есть такой день, как сегодня, — объяснил Ингвар, присаживаясь на корточки. — Двадцать девятое февраля. Такой день бывает только каждый четвертый год. Может, он стеснительный.

— Стеснительный, — повторила Кристиане. — Високосный год. Беспорядок. Пиф! — Она заправила волосы за уши, точь-в-точь так же, как только что сделала ее мама, и серьезно спросила: — А научное объяснение какое? Я здесь для того, чтобы это понять, а не для того, чтобы мне наболтали полные уши чепухи.

Взрослые обменялись взглядами: беспокойный у Ингер Йоханне, гордый у Ингвара.

— Это потому, что... Земле нужно немного больше времени, чем триста шестьдесят пять дней, чтобы... — Он провел рукой по макушке и посмотрел на Ингер Йоханне в поисках помощи. — ...Чтобы поворачиваться вокруг своей оси?

— Это занимает сутки, Ингвар.

— Чтобы оборачиваться вокруг солнца?

Ингер Йоханне улыбнулась, выжимая тряпку.

— Чтобы сделать целый круг вокруг Солнца, — уверенно сказал он Кристиане. — Поэтому так называется год, который немного длиннее, чем обычный. Собираются все эти лишние часы, и из них время от времени получается день. Каждый четвертый год. Ну и есть еще что-то про Григория и Юлиана, но я не помню точно.

— Ты умный, — сказала Кристиане. —  А Юлиан, Ингвар, это шимпанзе. Я пойду поиграю в високосный год с Леонардом. Сегодня за мной придет папа. Ты не мой папа.

— Нет, но я очень тебя люблю.