Вот и сейчас. Лошадь остановилась в борозде, но дядя Никита не закричал на неё, а принялся стыдить и уговаривать:

— Воду пила, сено ела, а стоишь! Погоди вот, в город поеду, я тебе, бесстыднице, кнут куплю!

В конце усадьбы на телеге сидел Петька. Я подбежал к нему и, чувствуя, что быть мне конём, тихонько заржал и притопнул ногой:

— Давай босиком бегать!

Петька согласился и протянул мне ногу — разувай.

— Петро, детка… нельзя! — погрозил ему дядя Никита пальцем. — Рано, земля холодная!

Петька натянул сапог обратно и надулся. Обидно же! Отец ласковый, а свободы не даёт. Босиком бегать нельзя, купаться до июня тоже нельзя. Да ещё заставляет надевать шерстяные носки. Это в мае-то!

Недаром мальчишки дразнят Петьку «Тихий барин» и «Штаны на вате».

Но я любил Петьку. Он был добрый и никогда не сердился. Попроси — и он принесёт всё, что есть в доме: кусок пирога, ковшик кваса.

Неожиданно раздался крик, и мы с Петькой оглянулись. Дядя Никита стоял в борозде и, раскинув крестом руки, загораживал нашей лошади дорогу.

— Братец, Ефим Петров… Отступись! Пра-ашу тебя! Чужое пашешь…

— Чужого мне вершка не надо, — услышал я тихий, но угрожающий голос отца. — Отойди, Никита, не засти… я человек контуженный…

— Прошу тебя, братец… Давай по совести рассудим.

Никита снял войлочную шляпу и принялся вымерять шагами ширину усадьбы. Губы у него шевелились. Так он прошёл три раза. Потом остановился и воткнул в землю колышек:

— Вот она где, законная середина. Всей широты — сто восемь шагов. Делим на два. По пятьдесят четыре шага на брата. А ты две борозды чужого отпахал. Не по совести, братец!

Отец не поверил и сам принялся вымерять участок. Шаг у него был крупный, метровый. Он нашёл свою правильную середину и тоже воткнул колышек.

— Нет, это ты на мою половину залез!

Так стояли они, каждый у своего колышка, и спорили. Отец говорил — моя середина правильная, а дядя Никита — моя законная. Потом дядя Никита послал Петьку за саженью, а меня отец — за верёвкой.

Сажень, как циркуль по тетрадке, крупно шагала по усадьбе, далеко закидывая сухую длинную ногу, — так ходят хромые.

Отец измерял землю верёвкой. И опять его середина не сошлась с серединой дяди Никиты.

Я подошёл к матери и сказал:

— А пусть тут посерёдке ничья земля будет… Дорожку наторим к овину.

— Есть у нас дорожка, — ответила мать. — Вон, с правого бока. И незачем нам с чужими связываться.

— А зачем тогда середина?

— Глупый ты, Лёнька! Ты вот спишь с Гришкой под одним одеялом, так даже во сне за одеяло держишься — как бы не стащили твою половину.

— Холодно без одеяла-то…

— Ну вот и нам не очень тепло. Жмёмся: на одной усадьбе два дома — легко ли…

Наконец тятька и дядя Никита нашли правильную середину.

— Давай вдоль всей усадьбы борозду проведём, — предложил дядя Никита.

Отец согласился. Он взялся за поручни плуга, а дядя Никита повёл лошадь под уздцы. Но шагов через десять отец остановил лошадь и закричал:

— Ты зачем на мою землю лезешь? Не допущу!..

— Что ты, братец! Окстись-перекрестись. У тебя, наверно, левый глаз косит.

— Это у тебя косит. Давай-ка я лошадь поведу.

Отцы переменились местами, но не прошло и двух минут, как дядя Никита остановил лошадь.

— А сам, сам зачем вправо забираешь?

— Давай не задерживайся! — кричал отец. — Я верной середины держусь.

— Не могу я, братец, полюбовно с тобой землю делить, — пожаловался дядя Никита. — Понятых надо звать.

Пришли понятые — старик Кузьма и сосед Егор Кирюшин, Настин отец, — и стали проводить борозду по самой середине усадьбы. Борозда упёрлась в огород. На огороде росла черёмуха. Понятые натянули верёвку, и сразу стало видно, что черёмуха растёт на усадьбе дяди Никиты.

— Егор, Кузьма! — обратился дядя Никита к понятым. — Будьте свидетелями — моя черёмуха! И пусть Ефим до неё не касается.

— Дерево совместное, — запротестовал отец. — Отец-покойник для обоих сажал. Зачем я тебе уступать его должен?..

Он вдруг умолк и бросился к поленнице дров. Дрова принадлежали дяде Никите, но занимали нашу усадьбу.

— Это ещё что? — заорал отец. — На мою землю лезешь! Вон отсюда! — И он принялся швырять тяжёлые поленья на соседнюю усадьбу.

Но не прошло и минуты, как дядя Никита обнаружил, что наш хворост лежит на его земле.

И чем дальше, тем больше было неразберихи. Солома, доски, жерди, кирпичи, пучки лыка, старые оси, полозья саней — всё это перепуталось своими местами, лежало не там, где нужно. Крича друг на друга, отцы пытались навести порядок. Они не заметили, как очутились около нашего ребячьего дома под черёмухой.

— Позволь! А я-то ищу, куда моё железо пропало! — сказал дядя Никита.

— Так вот где мои доски! — Мой отец потянулся к дому.

Наш дом пошатнулся и затрещал. Разбились стёкла в окнах, загремело железо, резной петух скатился на траву.

Мы с Петькой закричали и бросились к отцам: у нас же в доме еда, посуда, игрушки! Но было уже поздно — дом рухнул. Отцы двинулись дальше.

Вдруг мой отец заметил разделанные гряды. Концы их заходили на нашу усадьбу.

Отец ринулся к грядам и с яростью начал вытаптывать их сапогами. К нему подбежал дядя Никита:

— Позволь! Как ты смеешь? У меня же здесь лук посажен! — Он обхватил отца сзади, под мышки, и потащил с грядок.

— Я смею! — захрипел отец. — Я человек контуженный!..

Он вырвался из рук дяди Никиты и схватил его за грудь.

Пуговки с ворота рубахи у Никиты стрельнули в стороны, словно горох из спелого стручка.

— Разбойник! Душегубец! Я в суд подам!.. — закричал дядя Никита.

Бабушка подняла хворостину и бросилась к братьям:

— Расчепитесь, безобразники! Ефимка, Никитка! Кому говорят? Ах вы, дубовы головы!

Мальчишки со всей деревни сбежались к нашему дому. Они, словно стрижи перед дождём, кружили по огороду и радовались:

— Глазовы дерутся! Глазовы дерутся!..

Ночью я видел сон: наш дом под черёмухой погорел. Унылые стояли мы над пепелищем. Потом Петька отправился по деревне собирать на погорелое место, а мне дал в руки топор и послал работать плотником в город. Топор был огромный, светлый, как зеркало. Но я не доверял Петьке: хитрый, он хотел услать меня в город, а сам остаться с черёмухой и поесть все ягоды. Я высоко поднял топор, сделал страшное лицо, закричал: «А вот никому, а вот никому!» — и проснулся.

На улице и вправду что-то застучало. Я вскочил с постели и подбежал к окну.

Через мостик мимо нашей избы проехал на телеге дядя Никита. Глаз у него был завязан платком. Сзади на сене сидел Петька, закутанный в армяк.

«Петька! Ты куда это?» — хотел было я крикнуть.

Но телега завернула за угол.

Я пошёл к черёмухе. Она тревожно шуршала листьями. Дом наш был разрушен и напоминал пепелище. Настя сидела на корточках и собирала в фартук черепки и баночки.

— А дядя Никита с Петькой в город поехали, — сообщила она. — На твоего тятьку жаловаться будут, чтобы не дрался. Вот попадёт теперь твоему тятьке.

— И пусть попадёт! И дяде Никите пусть! — хмуро сказал я. — Зачем дом разломали? Большие, а хуже маленьких.

Я был сердит на отца, на мать, на всех взрослых. Я сказал Насте, что уйду сейчас в овин и буду сидеть там до позднего вечера.

— Зачем это? — удивилась Настя.

— А пусть меня отец с матерью поищут… пусть подумают, что я пропал. Я даже заночевать могу в овине.

— Знаешь что, — подумав, сказала Настя. — Давай лучше заново дом строить. Будто мы погорели…

Она взяла меня за руку и повела на свою усадьбу. Там, позади погреба, росла густая крапива и высокий репейник. Место мне понравилось. Здесь уж нам никто не помешает — ни мой тятька, ни дядя Никита.

Мы трудились с Настей целый день. Собирали старые доски, осколки стекла, гвозди и всё тащили к погребу. В новом доме мы сделали широкое окно, скамейку для сидения, стол и шкаф для посуды. Правда, крышу пришлось покрыть соломой, да и стёкол на окно не хватило. А так дом получился совсем хороший!