Два слова о себе. — Мимолетная встреча. — Я, с лучшими намерениями, устраиваю трамвайное крушение на улицах Берлина. — Больница. — Я в доме у профессора. — Наши беседы. — Сумасшедший или осуществленная фантазия. — Времени нет. — Я знакомлюсь с хрономобилем. — Корабль времен. — Опыт поездки в прошлое. — Я вижу своего двойника. — Как можно создать легенду о привидении. — По ледникам северной Европы. — Мы едем в будущее. — Полный ход вперед! — Мы причаливаем к XXX веку.

Когда живешь день ото дня, делая то, что умеешь, и то, что надо делать в каждый данный момент, когда знаешь, что одинаковые причины влекут за собой одинаковые последствия, — жизнь тогда кажется удивительно простой и несложной.

Жизнь… Где она?

Сперва работа, потом отдых, иногда развлечение. Книги, разговоры, слова… Что еще? Да, любовь, или то, что за нее принимаешь… Кажется, все. Впрочем, нет! Иногда тоска, сомнение в себе и во всем этом проклятом круговороте, называемом жизнью.

С 1916 года — я инженер. Работаю на заводе. По специальности — механик. Когда устаю — беру отпуск и зарываюсь в лабораторную работу, — значит, не чужд изобретательству. Кое-что удается. Мой механический зернопогрузчик работает в одном из наших портов… К фантазиям мало склонен — некогда, настоящей срочной работы довольно, хотя иногда помечтать не прочь…

Года два тому назад сбылась одна такая моя мечта — удалось побывать за границей. Завод наш начал делать турбинные регуляторы и откомандировал меня и еще кое-кого из нашей инженерской братии на германские машиностроительные заводы.

Командировка моя подходила к концу, и недели через две-три я уже должен был отправляться обратно домой. Но судьба судила иначе, и мне пришлось, благодаря чистейшей случайности, пережить такие моменты, которые не скоро изгладятся из моей памяти…

Однажды, как всегда, около четырех часов, я возвращался к себе с завода. На углу Фридрихштрассе я остановился перед витриной книжного магазина, заглядевшись на выставленные книги.

Легкое покашливание заставило меня обернуться.

Рядом со мной у окна стояла любопытная фигура. Это был высокий, худощавый старик в серой «разлетайке», каких теперь уже никто не носит, и в широкой фетровой шляпе, из-под которой выбивались седые пряди волос и поблескивали острые, умные глазки, закрытые круглыми роговыми очками. Я бегло успел заметить его профиль — крупный, слегка крючковатый нос, впалые щеки и редкая растрепанная бородка клинышком. Странно: какое мне было, в сущности, дело до этого незнакомца? А между тем, повинуясь какому-то необъяснимому предчувствию, моя мысль несколько раз возвращалась к высокому старику в крылатке…

Начинал моросить дождь. На одной из улиц шел ремонт трамвайной линии; асфальтовая мостовая между рельсами была разрыта, и вдоль пути, точно длинная коричневая змея, лежали заготовленные новые шпалы.

Только что я перешел линию рельс, как услышал слева от себя глухое гудение трамвая и чей-то легкий крик. Инстинктивно оборачиваюсь. Вижу: мой незнакомец с пакетом в руках пытается перебежать путь, спотыкается, падает, запутывается ногой в длинных полах своей одежды, а двухглазая трамвайная морда уже здесь, совсем близко… Вожатый, наверное, не видит: вечер, серое пальто на сером фоне бетона и, вдобавок, этот проклятый туман…

Дальше все пошло, как в хорошей американской киноленте.

В памяти сохранились лишь отдельные отрывки, точно моментальные снимки, склеенные плохим монтажером. Я ясно понял — старику конец, если он не успеет быстрым движением выбросить себя за линию колес… Подбежать и вытянуть старика за руку я не успею, — он лежит саженях в пяти от меня. Тормоза также уже опоздали. Значит… Все это мелькнуло у меня в голове в ничтожную долю секунды. Помню — еще: мой взгляд упал на лежащую рядом шпалу. Курьезно! Я даже помню, что на ней один край был запачкан известкой и на торце была выбита литера М… Дальше я действовал, не рассуждая. Будто кто-то другой моими руками схватил тяжелую шпалу и бросил ее под колеса вагона… Резкий визг стали, шипение тормозов… Вагон грузно подпрыгивает, врезается передними колесами в асфальтовую мостовую, разбрасывая ее, как куски мягкой глины, и, наконец, останавливается… Метрах в двух мой старик все еще тщетно пытается встать… Дальше лента обрывается…

Смутно помню еще, что будто кто-то мягкой огромной ладонью ударил меня по голове, затем мостовая быстро-быстро побежала мне навстречу, и во рту появилось ощущение уколов бесчисленных холодных булавок…

Потом темнота и молчание…

Я очнулся в больнице, куда меня свезли с изрядно разбитой головой. А вышло это вот как: когда трамвайный вагон наскочил на шпалу, она заставила вагон сойти с рельс. Это я еще видел, — но того, что шпала каким-то непонятным образом была подброшена вверх, перевернулась и разбила мне голову, этого я уже не помню. Вышло, что я в некотором роде, спасая старика, «пострадал за други своя».

Доктор Шмерц, симпатичнейший старик, сильно напоминавший моего школьного учителя латыни, стоял подле меня с широкой улыбкой на лице:

— Nun, wie geht's, mein junger Held?[2]

Однажды он пришел ко мне в сопровождении моего знакомого незнакомца — старого чудака в крылатке. Старик долго тряс мне руку и засыпал меня ворохом слов, от которого у меня голова разболелась. Понял я, что он хочет меня перевезти к себе, что здесь мне неудобно, что у него тоже отличный рентгеновский кабинет и т. д.

Когда он ушел, доктор Шмерц разразился восторженной филиппикой по адресу ушедшего.

— Как, неужели не знаете? Ведь это же наш известный ученый — профессор Фарбенмейстер… Его работы по лучистой энергии, как говорят, сделали переворот во взглядах на этот предмет. И вы до сих пор не знали, кого вы сохранили для культуры всего человечества? — торжественно закончил доктор Шмерц.

Я вообще заметил, что после войны немцы любят говорить о культуре и человечестве.

Что ж, подумал я, ехать так ехать! Посмотрим, что это за профессор Фарбенмейстер?

В подобающей обстановке меня вскоре доставили — ходить я еще не мог — в новое помещение. Мне была отведена целая комната, где почти неотлучно находилась сиделка; сам хозяин частенько наведывался ко мне то один, то с врачами-специалистами, без конца исследовавшими меня и под конец смертельно мне надоевшими.

Старик был прав: рентгеновский кабинет у него, действительно, оказался прекрасным. Это была целая лаборатория с до того сложной аппаратурой, что я, кое-что читавший по этому вопросу, в недоумении лишь переводил глаза с одного прибора на другой, не постигая их назначения…

Так прошло недели две. Рана на голове заживала. Давали себя чувствовать лишь небольшие боли, но и те мало-помалу ослабевали.

С профессором Фарбенмейстером, который не уставал благодарить меня за свое спасение, мы очень скоро сблизились. Нашлись общие темы, и профессор оказался преинтересным и занимательным собеседником. О своих работах он говорил мало, но зато страшно интересовался советским строительством, удивлялся нашему росту, хотя при случае довольно зло высмеивал нашу техническую отсталость. Как-то раз, в разговоре с ним, я заметил, что отдал бы половину жизни, чтобы хоть одним глазком взглянуть в далекое будущее, предстоящее человечеству. С моим собеседником вдруг произошла удивительная перемена: серые, маленькие глазки сверкнули, как две искры, острый нос сделался еще тоньше, и ироническая улыбка придала его лицу выражение улыбающегося старого фавна.

— Кто знает, кто знает, может быть, и увидим это самое будущее..

— Значит, дорогой профессор, вы нашли эликсир долголетия средневековых алхимиков? — пошутил я.

Улыбка сбежала с лица профессора.

— Эликсир? Пфа! Вздор какой! Думаю — кое-что получше! Ну, поправляйтесь, и тогда мы еще поговорим…

На этом профессор круто оборвал и, сухо простившись со мной, быстро вышел своей вздрагивающей походкой из комнаты.