После обмена приветствиями, профессор Фарбенмейстер вступил в оживленный разговор с нашим хозяином, продолжавшийся и за легким завтраком, который мы съели в знакомом уже нам соседнем помещении. Оба ученых погрузились в такие глубокомысленные и сложные рассуждения, что я перестал улавливать их сущность, — каюсь, в тот момент я отдал бы самые умные речи тридцатого века за несколько слов Реи, появления которой я ждал с непонятным для себя нетерпением.

А вот и она. Сегодня на ней темно-синяя кираса, над которой пышная шапка белокурых волос кажется светлым сиянием зари над глубоким лесным озером. Мы приветствуем ее как знакомую, отец ласково притягивает ее к себе за руки и усаживает на соседнее свободное кресло. Даже на пергаментном лице профессора Фарбенмейстера появляется радостная приветливая улыбка. Я делаю Рее поклон по всем правилам вежливости двадцатого века, но, кажется, тонкость этого поклона пропадает напрасно. Другие времена, другие песни: в тридцатом столетии приветствуют друг друга лишь простым поднятием левой руки, кивком головы и ласковым взглядом.

Мне кажется, что один такой взгляд пришелся и на мою долю.

— Дорогой Осоргин, — обратился ко мне тем временем профессор, — мы с профессором Антеем (наконец-то я узнал имя нашего милого хозяина!) выработали программу нашего дальнейшего знакомства с новым миром, куда мы так чудесно попали. Мне, да и вам, наверное, не терпится скорее окунуться в этот мир неизведанных и новых впечатлений, — но не думаете ли, что мы очутимся в роли слепых, которых привели в картинную галерею? Я думаю, что и вы, мой юный друг, согласитесь с тем, что нам нужно немного избавиться от нашего невежества, научившись хотя бы понимать язык нового человечества. Короче говоря, мы должны с вами сделаться на некоторое время — я думаю, ненадолго — школьниками младшего отделения… Профессор Антей и его милая дочь любезно соглашаются стать нашими учителями в этой науке. Вы ничего не имеете против?

Что же было мне возразить? Узнать о новом мире и его языке, об его истории и искусстве от такого прекрасного учителя, как дочь нашего хозяина — это было лучшее, о чем я мог мечтать…

Так начались наши уроки, о которых я вспоминаю сейчас с невольной грустью. Не странно ли, однако, вспоминать о том, чего еще не было?

Наши учителя решили приняться с азов, ознакомив нас с произношением и видом букв алфавита. Я был немало удивлен, найдя в новом языке много знакомых элементов.

Прежде всего об азбуке. Число букв, точнее звуков, немного увеличилось. Язык сделался от этого богаче и красочнее. Появились сложные звуки вроде ш, сч, сц, зд, дз, — влияние китайских и славянских наречий, примешавшихся к общеевропейскому языку за последние четыре-два столетия, как объяснил профессор Антей. В письме я узнал много букв латинского шрифта, иногда в несколько видоизмененной транскрипции. Как и следовало ожидать, уже в конце XX века почти во всех странах латинский шрифт сделался господствующим, и дальнейшая эволюция правописания отразилась на нем незначительно. Слова выговаривались почти так же, как и писались: в новом языке, я сказал бы, сочетались краткость английского и звучность итальянского языка.

В несколько дней, при помощи старого профессора Антея, мы усвоили новую азбуку. Что касается названия предметов, то здесь нашим словарем была сама Рея, принесшая вместе со своим братом Фером целый ворох различных предметов домашнего обихода, старинных книг и великолепных цветных рисунков.

Дальнейшее наше обучение пошло очень гладко. Рея показывала или рисовала нам тот или иной предмет, отчетливо выговаривая его название, а мы с профессором, как могли, повторяли его, пока наконец наша прекрасная учительница не кивала нам головой в знак того, что наше произношение правильно.

У меня случайно сохранилась записная книжка с колонками новых слов и их обозначений. Масса корней латинских и английских придают языку Нового Человечества некоторое сходство с языком эсперанто, но в то же время в нем чувствуется сильное влияние Востока. Некоторые слова звучали совсем непривычно для моего европейского уха. Новый язык показался мне удивительно звучным и простым. Профессор Антей часто присутствовал на наших уроках и изредка помогал нам в усвоении кое-каких лингвистических премудростей.

Старые рисунки и фотографии XX века, в немалом количестве имевшиеся в библиотеке нашего хозяина, послужили основой для наших уроков. Вещи домашнего обихода, здания, машины и другие предметы, близкие к эпохе XXX века, мы изучали по великолепным цветным фотографиям.

От времени до времени наша комната (классная, как шуточно назвал ее профессор Фарбенмейстер) погружалась в полумрак, и на стенном серебристо-хрустальном экране овальной формы вспыхивали кинокартины, иллюстрировавшие нам отдельные моменты жизни современного человечества: гигантские общественные работы, действия изумительно сложных, почти одухотворенных машин, народные шествия, отдельные моменты производственных процессов, — и все это в красках, в рельефных образах, в звуках, заставлявших моментами забывать о том, что это лишь картины, а не сама живая, полнокровная жизнь…

Вечером мы собирались то в комнате нашего хозяина, то в круглой небольшой зале рядом со столовой, где на широкой белой стене появлялись рельефные сцены современной жизни, передаваемые, как нам объяснили, при помощи радио.

Новая непонятная жизнь проходила тогда перед моими глазами: отлет каких-то белых, чудовищной величины, воздушных кораблей, народные шествия, аудитории, полные шумной толпой, величественные здания странной архитектуры…

Я слышал свист ветра, рокот волн, говор людей — казалось, стоило перешагнуть через узкую серебристую рамку экрана, чтобы очутиться среди этой оживленной толпы, точно спешащей на какой-то радостный праздник…

От времени до времени мы слушали музыку. Странные и волнующие мелодии будили во мне какие-то полузабытые воспоминания… Я силился припомнить что-то и не мог. Чей-то знакомый образ вставал перед моими глазами — еще мгновение, и я узнаю, припоминаю, но мелодия обрывалась и все исчезало… Одна вещь запомнилась мне особенно ярко. Сначала это были тяжелые, неясные и расплывчатые звуки, точно туман, клубящийся над водой. Но вот в бесформенной толще тумана мелькает яркий солнечный луч. Слышится четкий властный мотив. Он звучит, как призыв, но призыв остается без ответа и гаснет. Волны тумана и хаос звуков сгущаются, свет меркнет и исчезает. И снова тот же великолепный и властный мотив… На этот раз победа за ним. Клубы тумана бегут, как тени от солнца, расплываются, задерживаясь лишь в темных, глубоких ущельях. Яркий, ослепительно яркий свет затопляет всю землю. Тумана нет. Властно звучащий голос рушит скалы, срывает вершины гор, вздымает кипящие воды морей и, кажется, нет силы, способной противиться неудержимому призыву, в ответ которому вибрирует сейчас каждый атом…

— Что это такое? — спросил я через несколько минут, придя немного в себя.

— Не правда ли, прекрасно? — ответил профессор Антей. — Это наш гимн Нового Человечества…

— Инертная природа, побеждаемая творческой волей человека? Так ведь? Я верно понял его внутренний смысл? — быстро спросил я.

Профессор Антей с улыбкой поглядел на меня и кивнул головой.

— Вы угадали. Так его понимаем и мы. Когда-нибудь вы услышите эту песню борьбы и победы в исполнении многих тысяч людей, и тогда впечатление будет еще сильнее и ярче…

Так прошло две недели. Каждый день пребывания в этом удивительном мире безгранично расширял наш умственный горизонт. Мы уже недурно понимали речь жителей XXX века и даже сами пытались кое-что говорить, вызывая подчас веселый смех нашей юной учительницы.

При изучении языка нового мира, нам с профессором Фарбенмейстером пришлось познакомиться с одним замечательным приемом обучения.

На одном из уроков нас усадили в глубокие кресла, предварительно обвязав наши руки металлической лентой, соединенной проводами с каким-то прибором. Затем свет в комнате был убавлен и только на расстоянии метра перед нами тускло засиял небольшой стеклянный шарообразный сосуд, установленный на тонкой подставке.