Тогда-то и началась усиленная тяга прочь из этих нездоровых людских скопищ. Вот взгляни, что осталось теперь от этого прежнего Парижа.

Я узнал знакомую мне излучину Сены… Вот кружево Эйфелевой башни — я обрадовался ей, точно старому другу, вот купол дома Инвалидов, вот тень от Триумфальной арки, отчетливо легшая на площадь Согласия, вот силуэт Нотр-Дам-де-Пари… Но где же прежний многочисленный, кипящий, сверкающий, шумный Париж? Его не было, точнее, от него сохранилось лишь несколько десятков старых строений, памятники прошлого, воспоминания о давно отзвучавшей эпохе. Старый Париж утонул в зеленых зарослях, исчез, раскинувшись лугами исполинских аркад, терявшихся в сизой дымке далекого горизонта.

Аэронеф ускорил свой ход, и через четверть часа я увидел вдали свинцовую полосу океана. Фер, лукаво поглядывая в мою сторону, начал о чем-то шептаться с нашим пилотом. Я заметил, что Рени улыбнулся и, кивнув головой, передвинул какой-то рычаг, отчего аэронеф принял наклонное положение и с увеличенной скоростью пошел вверх. Постепенно шипение летавших газов сделалось глуше, гряда облаков, одно время застилавшая часть горизонта, проплыла где-то далеко под ногами. Я взглянул на альтиметр — прибор показывал высоту в двадцать километров; однако, благодаря герметически закрытой кабине и искусственной вентиляции, дышалось легко и свободно.

Под нами расстилалась необъятная ширь океана, и только узкая голубая полоска на востоке напоминала собой об Европе, оставшейся далеко позади. Так в оживленной беседе прошло часа два, пока я не заметил что-то странное. Вылетели мы рано утром, когда солнце только что встало. По часам, висевшим около Рени, я видел, что сейчас половина двенадцатого, но косые лучи солнца, пронизывавшие стенку каюты, создавали впечатление раннего утра.

Я ничего не мог понять — солнце совершенно явно садилось на востоке! С недоумением смотрел я на моих спутников, весело хохотавших над моим растерянным видом.

— Милый Антреа, — первым обратился ко мне Фер, — ты, конечно, удивлен этому странному явлению? Я думаю, тебе не часто приходилось видеть солнце, заходящее на востоке.

А ведь все так просто — я попросил Рени подняться повыше и пустить наш аэронеф со скоростью 3.600 километров в час. Так как скорость вращения земли, даже на экваторе, не превосходит 1.700 километров в час, то совершенно ясно, что раз мы обгоним движение солнца, нам покажется, будто оно начнет склоняться к востоку. Наоборот, если бы мы двигались с запада на восток, то ночи и дни стали бы для нас вдвое и втрое короче… Уменьшив свой бег до скорости вращения земли — в этих широтах примерно до 1.200 километров в час, мы все время могли бы иметь над собой полдень или полночь… Как видишь, на нашем корабле было бы немного затруднительно сверять свои часы по солнцу, как это делали наши предки в старинных романах…

Конечно, я опять попал впросак. Все очень просто, как говорит Фер, и вместе с тем… 3.600 километров в час. и часов вокруг всего земного шара!..

Вот показалась серая каменистая полоса Панамского перешейка, где даже простым глазом я мог различить несколько линий гигантских каналов. Дальше — снова бескрайняя гладь океана. Лиловые тени окутывали постепенно наш аэронеф — сумерки вчерашней ночи, которую мы обгоняли. На темнеющем небе зажигались первые звезды. Одна из них привлекла мое внимание своим неестественно ярким мерцающим светом. Вспышка — темнота — вспышка, вспышка — темнота… Положительно, это было похоже на световую сигнализацию! Но я решил не задавать больше вопросов, боясь что мои друзья снова будут смеяться над моим невежеством. Однако, загадочная звезда начинала вести себя все более и более непонятно. Несколько минут тому назад она была совсем близко у хвоста Большой Медведицы, а сейчас она явно переместилась на несколько градусов вправо. Что же это? Болид? Встречный аэронеф? Межпланетный корабль? Я не вытерпел и обратился с расспросами к Рее. Но, Рея улыбаясь, молчала.

— Имей терпение, Антреа, — сказал Фер, — скоро ты узнаешь, в чем дело. Мы хотим сделать тебе небольшой сюрприз, зная, что ты так живо интересуешься успехами астрономии.

Тем временем электричество в каюте потухло, но зато на белом круглом экране, который я давно уже заметил у задней стороны каюты, вспыхнуло неясное мерцание, где постепенно стали вырисовываться знакомые мне черты профессора Антея. В каюте снова стало светло и с экрана послышался знакомый нам голос старого ученого.

— Привет вам, друзья мои. Как понравилось гостям их первое воздушное путешествие? — Голос нашего бывшего хозяина был так звучен и изображение его было настолько рельефно, что казалось, будто профессор говорит не за тысячи километров, а из-за перегородки каюты.

Мы с профессором Фарбенмейстером рассказали, что видели, и наш ученый друг слушал нас с чуть заметной улыбкой, — совсем как взрослые слушают оживленный рассказ детей, чье воображение поразила какая-нибудь вещь, давно уже им известная.

Но вот экран потух, и Рени, оставив рули, пошел в машинное отделение, внимательно осмотрел, хорошо ли закрыты все отверстия аэронефа, и предложил нам плотнее устроиться в глубоких мягких креслах, лицом по направлению движения. Снова сев за руль, он привязал себя эластичным поясом к сидению и взялся за красную рукоятку справа. В это же мгновение из-под корпуса аэронефа, несмотря на разреженную атмосферу, раздался громоподобный рев вылетающих газовых потоков. Корабль, точно камень, пущенный из пращи, резко рванулся вперед, и я почувствовал, что не могу сделать даже самого слабого движения рукой. Точно мягкая, многопудовая тяжесть навалилась на плечи, на голову, на живот, мешая двигаться и дышать. Такое состояние продолжалось минуты три, но эти три минуты показались мне и профессору Фарбенмейстеру целою вечностью. Постепенно рев моторов затих, давившая тяжесть исчезла и я быстро вскочил, чтобы размять немного затекшие ноги, но — странная вещь: сделанное усилие отбросило меня в противоположный конец каюты, где я довольно чувствительно ударился головой о металлическую раму окна. Фер и Рени безжалостно хохотали, глядя на мои старания найти утраченное равновесие. Невольно с ними рассмеялся и я, увидя, что и профессору Фарбенмейстеру не лучше; его длинная, тощая фигура нелепо плавала в воздухе, пытаясь за что-нибудь ухватиться.

— Фер, — не мог я удержаться, чтобы не воскликнуть, — Фер, да объяснишь ли ты нам, наконец, это новое очередное чудо, которым вы хотите окончательно затуманить наши бедные мозги двадцатого века…

— Дорогой Антреа, — смеясь, отвечал Фер, — ведь это так просто! (Опять это проклятое «просто», подумал я). Рени дал ускоренное движение нашему кораблю, который сейчас может быть назван скорее «этеронефом» — кораблем эфира, чем «аэронефом» — кораблем воздуха. Эти неприятные три минуты были нужны для сообщения ему скорости около 10 километров в секунду, достаточной, чтобы выйти из действия земного тяготения и достичь той звезды, на которую ты смотрел с таким недоверием. Ну, я рассею твои недоумения: это не «звезда», а искусственно образованная при помощи мощных космических кораблей, — маленькая планета, новый спутник земли, служащий для астрономических наблюдений и для разрешения ряда других научных задач. Эта крохотная луна, названная «Уранией» в честь мифической богини астрономии, отстоит от земли на 12.000 километров и совершает свой оборот вокруг нее приблизительно в пять с половиной часов. Огни, которые ты видел, не что иное, как световые сигналы, которые Урания посылает на землю…

Наш корабль-ракета, повинуясь управлению Рени, тем временем сделал полный оборот вокруг самого себя и начал двигаться кормою вперед. Мы снова должны были занять места в креслах, но на этот раз операция торможения была гораздо более мягкой, так как сама Урания обладала значительной скоростью. В окна каюты я с жадным любопытством глядел на это едва ли не самое поразительное создание человеческого гения последних веков.