— В то время я... работал на Лоренцо Понти, Майк... Понти, он очень умен... Он проворачивал крупные дела. Он оказался куда шустрей молоденьких мальчиков, всегда опережал их, хитрая лисица...

— И он стал главарем, когда все остальные умерли, да? — спросил я.

— Черт, Майк, но они... они же не просто так умирали. Их перебили, всех до одного... Кроме Понти. А стоит уйти и ему, и донов больше не останется. Одни сосунки, которые просто... с ума сойдут от злости, узнав, что их наследство улетучилось. Пуф — и нету!.. Вот... такие люди, — он пытался прищелкнуть пальцами, но, видно, не хватило сил.

— Скажи-ка, Дули, а как ты думаешь... Лоренцо Понти знает, где хранятся награбленные сокровища?

— Считает, что знает.

— А что, его самого тоже кто-то кинул?

— Я... — прошептал Дули. — Я его... кинул. Сменил дорожные знаки... перекрыл пути, все перепрятал. Придет день, сам узнаешь... Понти, конечно, будет копать, но только не там, где надо...

Тут лицо его исказилось от страшной невыносимой боли, спина под покрывалом выгнулась дугой. Он вступил в черную аллею и что-то увидел там. Настолько ужасное, что в это невозможно было поверить.

— Эти врачи... Майк...

Он умолк, словно захлебнувшись словами, и закрыл глаза. А потом, когда с усилием открыл их снова, смотрели они страшно серьезно и строго. Я сказал:

— Вообще-то они неплохие ребята. Дули. Может, даже лучшие на этом свете.

— Зато я сам... не из лучших...

— Это для них значения не имеет. Ты в больнице, ты их пациент.

— Тогда почему никто ничего толком не скажет?

— Может, еще анализы не готовы.

— Чушь это все, Майк... Они ввели мне какую-то дрянь, внутривенно, и теперь я вообще ничего не чувствую. — В глазах его блеснула злоба. — Ты знаешь, что в меня... стреляли, да?

— Да. Пат сказал.

— Только не лги! Скажи честно, плохи мои дела?

— Плохи, — ответил я. Обманывать не было смысла. Он и так все понял, по моему лицу.

— Говори.

— Тебе всадили в брюхо три пули.

— Короче, разорвали на части, да?

Я отделался коротким кивком.

— Так почему они мне не сказали?

— Потому что они врачи. И всегда есть надежда.

— Однако самих их тут почему-то нет.

— Просто тебе нужен покой, вот и все.

— Да будет тебе, Майк!.. Я умираю... это ясно. Чувствую, как это... ко мне приближается, так что нечего молоть всякую чушь... У меня кишок не осталось. Вообще никаких внутренних органов... Ничего... Кишкам каюк, понял?

— Понял, — ответил я.

— И сколько осталось, Майк... — Это был не вопрос, и он не требовал от меня выражения сочувствия и утешения. На уме у него было нечто совсем другое.

Я ответил:

— В любую минуту, дружище. Ты подошел к самому краю... Возможно, они сочли, что лучше оставить тебя в покое. Что будет лучше, если ты войдешь туда один. Это... совсем не больно...

На губах его мелькнуло подобие улыбки, на лице отразилось облегчение.

— Послушай, — прошептал он, — что бы ты сделал, если б... в руках у тебя оказались... восемьдесят девять миллиардов долларов?..

— Купил бы новую машину, — ответил я.

— Я же сказал... восемьдесят девять миллиардов, Майк...

Я приготовился было отшутиться, но слова так и замерли на губах. Теперь глаза у Дули были ясные-ясные и смотрели прямо в мои. А на лице возникло какое-то странное выражение. Он умирал, это несомненно. И то, что он только что сказал правду, тоже не вызывало сомнений.

Я тихо заметил:

— Только у правительства могут быть такие огромные деньги, Дули.

Спорить он не стал.

— Верно. На то оно и правительство. И у него... все есть. И люди, и налоги, и солдаты, и больше денег... чем можно себе представить. Но их почему-то никто не видит, этих денег... они не хотят, чтоб их видели.

Я, слегка хмурясь, смотрел на него, и он понял — я догадался, о чем идет речь. И глаза Дули улыбались — до тех пор, пока не начался очередной приступ боли. И я понял, что вот это и называется агонией. Он не хотел, чтоб я говорил, потому что должен был успеть сказать мне что-то еще, самое важное, но времени уже не осталось.

— Они оставили... восемьдесят девять миллиардов, Майк... Миллиардов, ясно? И я знаю, где... эти деньги, а они — нет, не знают, — и тут искорка в глазах потускнела.

Он еще шевелил губами, слова были еле различимы. И я склонился над ним совсем низко. И вот тихим, но многозначительным шепотом он добавил:

— Ты... сможешь... узнать... где они. — Глаза так и остались открытыми, только последняя искорка жизни в них угасла. Они принадлежали мертвецу.

Пат поджидал меня в холле. Не было нужды сообщать ему, что Дули умер. Все было написано у меня на лице. Полузалеченные раны в боку снова заныли, кожа натянулась, когда я, наклонившись, смотрел, как умирает мой старый друг. При мысли о том, что он сообщил по спине пробежал озноб и боль вонзилась в мозг. А потому я остановился и ухватился за спинку кресла.

Пат спросил:

— Ты как, нормально?

— Все в порядке, — солгал я. — Просто еще не привык так много ходить.

— Врешь. Давай садись.

Я уселся рядом с ним и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Пару минут спустя почувствовал, что вроде бы прихожу в норму.

Пат знал, что Дули умер.

— Сильно мучился? — спросил он.

Я кивнул.

— Он испытывал страшную боль... Черт, он просто с ума сходил от боли. — Обернувшись к Пату, я спросил: — Как все-таки это произошло, а, Пат?

— Почему раньше не спрашивал?

— Просто не знал, смогу ли это вынести. Я ведь и сам недавно побывал почти что на том свете.

— Ну, как сейчас, получше?

— Все прекрасно, Пат.

— О'кей. Он был дома. Один. Только что пришел, вскоре после девяти, ужинал в какой-то забегаловке. Сидел, читал газету, заполнял квартирные счета. Начал было заполнять пятый, и последний, и тут это произошло. Ожогов от пороха на коже не обнаружено, так что стреляли не с близкого расстояния. Ну и он свалился со стула. А падая, случайно прихватил телефон. Трубка слетела с рычага, но внутри аппарат не сломался. И ему удалось набрать 911 и сообщить оператору, что в него стреляли. Они проследили, откуда сделан звонок, приехали и отвезли его в больницу. Почти все время был без сознания. Пришел в себя лишь за несколько часов до твоего приезда. Врачи не разрешали пускать к нему посетителей, но...

— Он узнал того, кто в него стрелял?

— По всей видимости, нет. Да и потом, это было бы сложно. Дверь оказалась не запертой изнутри на замок. Кто-то просто выбил ее ударом ноги, увидел Дули, сидевшего футах в пятнадцати, и всадил в него три пули из «магнума» 357-го калибра. У преступника было достаточно времени, чтобы смыться. И, разумеется, ни одного свидетеля не объявилось.

— Оружие проследить удалось? Я имею в виду, по пулям?

— Нет. Такое продается в каждой оружейной лавке.

— Что говорят ребята из лаборатории?

— Да ничего существенного. Стрелявший в комнату не входил, палил прямо с порога. Чуть выше дверной ручки и на косяке — следы пороха. Так что совершенно очевидно, откуда он стрелял.

— Ну и что скажешь, Пат?

На секунду он опустил глаза, задумался, потом ответил:

— Учитывая ситуацию в целом, кому-то крупно повезло. Он сказал тебе, на кого работал, Майк?

— Да, — ответил я. — Сказал. На Лоренцо Понти. Но работа не была связана с внутренними делами мафии. Он был...

— Знаю, — перебил меня Пат. — Он был свободным полевым игроком. Мастером на все руки, нечто вроде управляющего в имении Понти. Парнем, отвечающим за состояние этого имения. Первым делом мы проверили его карточки соцобеспечения, и тут же все стало ясно. Он сказал тебе это?

— Сказал, — коротко ответил я. И не стал продолжать. Последние слова Дули предназначались мне одному. Если б он хотел, чтоб и Пат тоже знал, позвал бы нас обоих.

— Но ведь он... наверняка сказал тебе больше... — многозначительно заметил Пат.

Я снова кивнул.