Когда-то в нашем городе жил Наследник, открывший, что главное в жизни человека – это возможность или невозможность быть самим собой. Вся его жизнь была открытием себя, и открытие себя было делом всей его жизни. Наследник сам продиктовал такое определение своей короткой жизни, когда нанял Писца, чтобы тот записал историю его открытия. Наследник говорил, а Писец записывал.

В те времена – сто лет назад – в нашем городе еще не бродили по улицам, как потерявшиеся куры, миллионы безработных, холмы не были засыпаны мусором, а под мостами не текли нечистоты, из труб не валил дегтярно-черный дым, а пассажиры, садясь в автобус, не расталкивали друг друга локтями. В те времена конные трамваи двигались так медленно, что некоторые пассажиры выходили на одной пристани, не торопясь, с разговорами, шли под липами, каштанами и чинарами до следующей, выпивали чашку чая и спокойно успевали на пароход, к которому подвозил трамвай. Каштаны и деревья грецкого ореха еще не были спилены и превращены в электрические столбы, на которые наклеивали написанные от руки объявления портных или исполнителей обряда обрезания. А в том месте, где кончался город, начинались не свалки и голые холмы с лесом электрических и телеграфных столбов, а леса и рощи, в которых охотились печальные и жестокие падишахи. Двадцать два года и три месяца Наследник жил в Охотничьем дворце на одном из холмов, который позже был срыт при прокладке перерезавших город канализационных труб, мощеных дорог и строительстве многоквартирных домов.

Для Наследника диктовать означало жить. Наследник был уверен, что становится самим собой только в те моменты, когда диктует Писцу, сидящему за столом красного дерева. Только диктуя Писцу, он избавлялся от голосов других, звучавших у него в ушах целый день, от их историй, которые откладывались в его памяти, когда он ходил вниз-вверх по комнатам дворца; он не мог избавиться от влияния чужих мыслей, даже прогуливаясь по саду, окруженному высоким забором. Наследник говорил: «Чтобы быть самим собой, человек должен слышать только свой голос, иметь свои истории и свои собственные мысли!» Наследник говорил, а Писец записывал.

Это не означало, что Наследник, диктуя, слышал только собственный голос. Начиная диктовать, он думал о чьей-то, не своей, истории; начиная развивать собственную мысль, он наталкивался на мысль, высказанную другим; в своем гневе он чувствовал отголоски гнева другого. Наследник знал, что свой голос человек может обрести, лишь не слушая голоса, звучащие внутри себя, придумывая свои истории, отличные от тех, что он узнал от других. Наследник называл это: «сражаться с чужими мыслями». Он полагал, что во время диктовки находится на поле битвы, в которой должен одержать победу.

Сражаясь на этом поле битвы с мыслями, словами и историями других, Наследник ходил по комнатам, произносил предложение, поднимаясь по одной лестнице, менял его, когда спускался по другой, начинавшейся там, где кончалась первая, затем, снова поднимаясь по первой или сидя, а то и лежа на диване напротив стола Писца, повторял продиктованное и говорил: «Ну-ка, прочти»; Писец ровным голосом зачитывал господину последние записанные фразы.

«Наследник Осман Джалалиддин Эфенди знал, что на этой земле, на этой проклятой земле, самая важная проблема для человека – это возможность быть самим собой, и если эта проблема не будет решена как должно, все мы обречены на катастрофу, поражение, рабство; все народы, не сумевшие стать самими собой, обречены на рабство, знатные – на презрение, нации – на исчезновение и вымирание, вымирание» – так говорил Осман Джалалиддин Эфенди.

«Вымирание надо написать не два, а три раза!» – говорил Наследник, поднимаясь или спускаясь по лестнице или шагая вокруг стола Писца. Он говорил это таким голосом, в такой манере, что, не успев докончить, слышал сердитые шаги и наставительный голос француза Франсуа Эфенди, который учил его французскому языку в детские и юношеские годы; воспоминание тотчас парализовывало умственную деятельность Наследника. Он нервничал. Многоопытный Писец оставлял в такие моменты перо, надевал на лицо, как маску, застывшее, бессмысленное и пуртое выражение и ждал, когда пройдет гнев, ждал окончания приступа под названием «Я не могу быть самим собой».

Одно время Писец часто записывал сцены, где говорилось о счастье, развлечениях, веселых и живых картинах детства и юности, прошедших во дворцах династии Османов в Стамбуле.

Писец записал, как маленький Наследник открывал и закрывал двери в гареме дворца Долмабахче, как прыгал по лестницам через две ступеньки, убегая от ловившего его старшего брата Решала, и захлопнул дверь прямо перед лицом черного евнуха, и тот упал в обморок. Писец записал, как на приеме в честь англичан и французов, прибывших в Стамбул в связи с Крымской войной, Наследник с разрешения матери танцевал с одиннадцатилетней английской девочкой и еще долго рассматривал с ней книгу, где были нарисованы железные дороги, пингвины и пираты. Писец записал, как на торжестве по случаю присвоения пароходу имени бабушки Наследник на спор съел ровно два окка (мера веса, равная 1,25 кг) локума с фисташками и получил выигрыш – влепил старшему брату подзатыльник.

Диктуя Писцу воспоминания, Наследник скажет про эти блаженные годы: «Годы счастья, глупого счастья моего детства длились очень долго. Империя, которая могла позволить наследнику, готовящемуся занять трон, до двадцати девяти лет вести жизнь глупого и счастливого ребенка, естественно, была обречена на развал, распад, исчезновение». До двадцати девяти лет Осман Джалалиддин Эфенди, как и всякий пятый в ряду наследников, развлекался, любил женщин, читал книги, приобретал имущество, немного занимался музыкой и живописью, еще меньше военным делом, женился, стал отцом троих детей-из них двое были мальчиками – и, как всякий наследник, заимел врагов и друзей. Позднее Наследник продиктует: «Мне надо было дожить до двадцати девяти лет, чтобы избавиться от всего этого груза, от этих вещей и женщин, друзей и глупых мыслей». Когда ему исполнилось двадцать девять, в результате совершенно неожиданных исторических событий он в один миг передвинулся с пятого на третье место в очереди на престолонаследие. Но, по мнению Наследника, только дураки могли говорить, что все произошло «совершенно неожиданно», потому что не могло быть ничего более естественного, чем болезнь и смерть его дяди Абдулазиза, который был слаб и духом, и телом, и волей, и свержение с трона занявшего освободившееся место старшего брата Наследника, который в скором времени сошел с ума. Наследник поднимался по одним лестницам дворца и говорил, что севший на трон его старший брат Абдулхамид был таким же сумасшедшим, как и самый старший из братьев; спускаясь по другим лестницам, он сообщал, что другие наследники, которые должны занять трон раньше его и так же, как он, ждут своей очереди, еще более безумные, чем старшие братья.

Любой человек, живущий всю жизнь ожиданием имперского трона, обречен на безумие; перед любым, кто видит, как сходят с ума ожидающие того же трона старшие братья, стоит дилемма «сойти или не сойти с ума»; человек сходит с ума не потому, что хочет этого, а потому, что не хочет, и это невольно превращается в навязчивую идею; каждый наследник в годы ожидания хоть раз да задумывается над тем, что его предки, едва усевшись на трон, убивали остальных братьев, а потому мучились, не могли жить спокойно и сходили с ума; каждый наследник, обязанный знать историю государства, на трон которого сядет, в любой книге по истории прочтет, как один из его дедов, Мехмед III, став падишахом, предал смерти девятнадцать своих братьев, среди которых были и грудные младенцы; вынужденные читать рассказы об убивающих своих братьев падишахах, наследники обречены на сумасшествие; потому что невыносимо жить, ожидая каждый миг удушения, отравления или другого вида убийства, которое потом будет объявлено самоубийством; в этом положении сойти с ума, что означало: «я выхожу из игры», было самым легким путем бегства для наследников, которые ждали, конечно, трона, но это было равнозначно ожиданию смерти; «сойти с ума» означало избавиться от контроля доносчиков падишаха, от заговоров и ловушек интриганов-политиков, которые проникали к наследникам сквозь цепи доносчиков; «сойти с ума» означало избавиться от невыносимых мечтаний о троне; любой наследник, бросив взгляд на карту империи, трон которой он мечтал занять, понимал, как огромны, беспредельны земли, которыми он будет управлять, взяв на себя всю полноту ответственности; наследник, не испытывающий робости при осознании масштаба будущей ответственности, просто не мог не считаться сумасшедшим. Всякий раз, перечисляя причины сумасшествия наследников, Осман Джалалиддин Эфенди говорил: «Я понимаю, сколь безгранична и величественна Османская империя, а потому я разумнее всех, кто ею сегодня управляет».