— Эрту буинн? — поддразнила меня она. — Ты все прикончил? И мне ничего не оставил?

Я неуверенно посмотрел на жующего Зиму. Он замычал и замахал рукой.

— Не давай ей! Это вредно!

Вала фыркнула и вскинула голову, взмахнув черными хвостами.

— Можно подумать, я это буду. Тут один жир!

Она неодобрительно посмотрела, как последний жареный моллюск исчез во рту Зимы, потом перевела взгляд на меня.

— Иди сюда, Джастин. Я хочу тебе кое-что показать.

— Эй! — с притворным беспокойством крикнул Зима, когда Вала повела меня к лесу. — Он под наблюдением!

— Уже нет! — усмехнулась Вала и показала мужу язык. — Пойдем!

Вала была странной. Иногда она вела себя как моя мать и ворчала, когда я забывал разуться, заходя в их автобус, или когда мы с Коди слишком сильно шумели. А иногда — вот как сейчас — она вела себя скорее как моя ровесница, ехидная и непредсказуемая.

И вид у нее тоже изменялся. Не в смысле одежды — она так и носила одно и то же, — но иногда она выглядела взрослой и почтенной, как мама, а иногда — в точности как мои ровесники. У меня от этого мурашки по спине бегали, особенно если при этом и поведение у нее было как у молодой.

На счастье, в тот раз она вела себя как молодая, но выглядела старше, нормально для женщины, которая замужем за Зимой. Во-первых, невзирая на жару, на Вале были надеты его вещи — мешковатые джинсы, слишком большие для нее, подвернутые так, что даже не видны были ботинки, и та мешковатая плотная футболка с длинными рукавами.

— Я сказала — пойдем! — Вала хлопнула меня по плечу.

Я поспешил следом. Интересно, в Исландии все такие, или только Вала?

Лес был зеленым, золотым и теплым. Не жарко, как на солнцепеке, но и не прохладно. Я вспотел, и тут же в полумраке зарослей на меня налетела туча комаров — а вот Валу они, кажется, никогда не трогали; несколько минут я старался не обращать на насекомых внимания, а потом и вовсе забыл о них. Земля в лесу была мягкой, и пахло от нее как от дождевых червяков — приятный запах, навевающий мысли о рыбалке. Несколько раз нам встречались деревья, которые Зима называет «бальзам Галаада», потому что их почки имеют запах ладана. Я даже притормаживал рядом с ними — такой аромат они источают.

Зиме принадлежит большой участок, больше сотни акров. Кое-где он рубит деревья, на дрова или строевой лес. Но эту часть он не трогает, потому что она граничит с бывшими владениями Лонни и потому что это девственный лес. Люди думают, что все леса в Мэне дикие и старые, но большая их часть не старше, чем где-нибудь в Нью-Джерси. Несколько сотен, а то и тысячу лет назад деревья рубили пассамакводы или другие индейцы; когда на их месте вырастали новые деревья, их рубили викинги; те деревья, что подходили на смену, рубили и англичане, и французы, и все кому не лень, так и продолжается до наших дней.

Так что настоящего девственного леса не так уж много, даже если деревья выглядят древними — как те, которые показывают в кино, когда хотят убедить зрителя, что дело происходит где-то в полной глуши; на самом деле этим деревьям лет сорок-пятьдесят. Малыши еще.

Но здесь растут другие деревья — в том числе и деревья-волки, которые Зима обычно срубает. Дерево-волк — это большое кривое дерево с густой кроной, которое забирает себе весь свет и питательные вещества из почвы, глуша окружающие насаждения. Деревья-волки — сорные деревья, потому что они кривые, и толкового строевого леса из них не будет, к тому же своим соседям они не дают вырасти высокими и прямыми. В общем, их надо убирать.

Когда я был маленьким и ходил с Зимой в лес смотреть, как он работает, я боялся деревьев-волков. Не потому, что в них было что-то пугающее — они выглядели как обычные деревья, только большие.

Но я думал, что в них живут волки. Когда я однажды поделился этим с Зимой, он засмеялся.

— В твоем возрасте я тоже так думал.

Он смазывал свою бензопилу, собираясь расчленить дерево-волка, красный дуб. Красные дубы ужасно пахнут, когда их рубишь; их сырая древесина воняет как собачье дерьмо.

— Хочешь знать, почему на самом деле их так назвали?

Я кивнул, стараясь дышать ртом.

— Потому, что тысячу лет назад в Англии и соседних странах на таких деревьях вешали изгоев. И называли их деревьями с волчьими головами, потому что изгои жили как волки — за счет тех, кто слабее.

Так вот, нам с Валой попадались деревья-волки, время от времени мы встречали старые яблони, увитые диким виноградом, — остатки семейной фермы Лонни. А все потому, что хотя это и девственный лес, птицы и звери об этом не знают.

Они таскают фрукты с фермы, а потом выдают семена обратно; вот посреди леса и берутся яблони и всякое такое.

Я вспотел и устал. Вала с самого начала пути не сказала ни единого слова, и я уже начал задумываться: она, часом, не забыла, что я тут вообще есть? Мать говорит, что во время беременности женщины чудят даже больше обычного. Я пытался придумать какой-нибудь повод, чтобы повернуть обратно, но тут Вала остановилась.

— Вот, — произнесла она.

Мы добрались до ложбины на склоне. Отсюда видна была сама ферма, и амбар, и хозяйственные пристройки, несколько яблонь и спускающееся к океану заросшее поле. Вместо пляжа — здоровенные куски гранита. А еще — длинная металлическая пристань, которой вроде как раньше не было.

Это красивое место со всех сторон окружал лес. В нескольких ярдах от фермы деревья взбирались на утес над каменистым пляжем, все маленькие и скрученные от ветра, кроме трех огромных веймутовых сосен, каждая высотой в сотню футов.

Зима зовет такие сосны королевскими.

— Эти деревья древние, — как-то сказал он мне, махнув в сторону одного из них. — Видишь?

Я прищурился. Я знал, что белоголовые орланы гнездятся неподалеку от океана, но никакого гнезда разглядеть не мог. Я покачал головой.

Зима взял меня за голову и повернул так, что я стал смотреть почти вертикально вверх.

— Вон там, на стволе, видишь затес?

Тогда я заметил три зарубки, образующие наконечник стрелы.

— Королевская метка, — пояснил Зима, — Датируется примерно тысяча шестьсот девяностым годом. Это значит, что уже тогда они были королевскими деревьями, пригодными для мачты королевского военного корабля. То есть три сотни лет назад эти деревья были большими. Возможно, к тому времени им уже было по триста лет.

Теперь, с Валой, я обратил внимание, что королевские сосны возвышаются над прочими деревьями, словно мачты шхуны, поднимающиеся из зеленого моря. Я подумал, что Вала привела меня сюда посмотреть на них, и потому из вежливости готов был сделать вид, что ничего про них не знаю.

Вместо этого она прикоснулась к моей руке и указала на что-то всего в нескольких футах от нас, на поляну, где деревья выросли вокруг части выпаса.

— Ух ты! — восхитился я.

Посреди поляны рос куст. Большой куст айвы. Его длинные тонкие ветви были покрыты зелеными листьями и маленькими красными цветами — ярко-красными, как «валентинки», такими яркими после сумеречного леса, что я моргнул.

А потом я подумал, что у меня что-то неладно с глазами, потому что куст двигался. Не колыхался от ветра — ветра никакого не было, — а двигался, как будто он распадался на части, потом снова сходился воедино; листья отрывались от ветвей и трепетали в воздухе, превращаясь из темно-зеленых в мерцающе-зеленые, словно были покрыты краской металлик, и время от времени среди них вспыхивал красный огонек, будто один из цветков тоже взлетал.

Но еще более странным было то, что куст издавал звуки. Он жужжал, но не как пчелы, а как бензопила или как косилка — пронзительно, то громче, то тише. Я протер глаза и искоса взглянул на заросшее поле, думая, что, может, Томас Тарни нанял кого-то его очистить и шум доносится оттуда.

Но там никого не было — только высокая трава, яблони и камни, а за всем этим — утес и океанская гладь.

— Видишь их?

Голос Валы прозвучал так близко от моего уха, что я подскочил, а потом почувствовал, как по коже побежали мурашки от ее дыхания, такого ледяного, будто рядом приоткрылась дверца морозильной камеры. Я покачал головой. Тогда Вала притронулась к моему рукаву — ее касание холодило даже через ткань — и повела меня на поляну, к кусту, так близко, что он навис над нами, как красное облако.