— Хе, Аника-воин! — насмешливо заметил Сенька. — Значит, так по уху ему и звезданул?
— Не по уху, а по руке.
— Ну и зря. Надо было сразу по мозгам бить. Враз прочистил бы! — со вкусом произнес Сенька. — Эх, меня рядом не было! — И снова спросил: — А уж потом, значит, этого Перепелкина встретили?
— Угу.
Помолчали. Сенька что-то напряженно соображал.
— Слышь, Клим, — многозначительно сказал он наконец, — я так полагаю, он тебе насчет денег лепил всерьез. Понял? И угрожал — тоже. Пьяный, пьяный, а потом сообразил, что лишнее сболтнул, ну и давай темнить.
— Кто его знает, — с сомнением покачал головой Клим. — Все-таки крепко выпивши был.
— Мало что. А денежки у него водятся. Помяни мое слово! — И, как обычно, Сенька вдруг перескочил на другое. — Интересно знать, сообщали Рыбьей кости из райкома об этом Перепелкине или нет?
— А откуда ж ему тогда знать?
— Мало откуда! — уклончиво ответил Сенька и философским тоном добавил: — Я, брат ты мой, не люблю, когда у людей невесть откуда деньги появляются. Страсть как не люблю! Почему? А потому: непонятно. А я люблю, чтоб во всем ясность была.
— Так уж и во всем? — с добродушной улыбкой спросил Клим.
— Ага! Вот, к примеру, жизнь на Марсе. Растительность там есть, каналы даже построены, лето и зима бывают, атмосфера — и та вроде наблюдается. А человек, спрашиваю, есть? Неизвестно. Потому я эту книжечку отложил, пока во всех вопросах ясности не будет. Понял?
— Все тебе сразу выложи. Больно скор.
— Не скор. Я и потерпеть могу. У меня пока на Марсе дел нет.
— Да ты к чему это завелся? — осведомился Клим.
— А все к тому же. Насчет ясности. И, между прочим, насчет денег. Что Рыбья кость, что этот Перепелкин. Сорят денежки-то. А берут откуда? Увязываешь?
— Пхе! — презрительно усмехнулся Клим. — В огороде бузина, в Киеве дядька.
— Ладно, ладно! Может, тот дядька на этой самой бузине как раз и сидит. Почем ты знаешь?
— Чудишь ты, Сенька!
— А я, между прочим, — заговорщически понизив голос, сообщил Сенька, — про Рыбью кость у Михаила Марковича спрашивал. Так, знаешь, мимоходом вроде.
— Ну и что?
— Это, говорит, богатый клиент. Главный, мол, конструктор авиационного завода, лауреат. Видал, куда загнул?
— Брешет твой Михаил Маркович! Я Олега Георгиевича знаю.
Но Клим вдруг заметил, что прежней уверенности в его суждениях о Плышевском уже не было. Вспомнил он вдруг его странный совет не задевать других, удовлетворенную нотку в голосе, когда Клим сказал, что Перепелкин ничего лишнего не молол, и невольное сомнение закралось в душу. Частичка Сенькиной убежденности, как видно, передалась и ему.
— Ты бы узнал в райкоме или там в милиции своей, что ли, — наседал Сенька, — сообщали на фабрику про Перепелкина или как?
— Время будет, так узнаю.
Но про себя Клим твердо решил все досконально выяснить…
На следующий день Клим, мрачный и задумчивый, сидел после работы на скамейке и, куря одну папиросу за другой, с нетерпением поджидал Сеньку. Тот вскоре появился.
— Что соколик, невесел? — осведомился он. — Что буйную головушку повесил? — И тут же восторженно сообщил: — Я, между прочим, знаешь, какую мировую книженцию достал? Во! — Он показал небольшую книжку, обернутую в газету. — Кассирша наша дала. На одну ночь. Про шпионов… — Он вдруг внимательно посмотрел на Клима. — Ты чего это?
— Был в райкоме. Был у Фомина. Никто на фабрику про Перепелкина не сообщал, понял?
Сенька на секунду оторопел. Потом, как бы боясь, что ослышался, переспросил:
— Не сообщал?
— Говорят тебе, что нет!
— Вот видал? — торжественно произнес Сенька и повертел пальцем около лба. — Тут у меня еще, оказывается, кое-что варит. Это дело надо как следует теперь обмозговать.
— Выходит, что так. Только бы ошибки не вышло. Чтобы, значит, зря людей не марать.
— Будьте спокойны. Дело, Клим, и правда серьезное. Давай мозговать.
Друзья сосредоточенно задымили папиросами. В темном дворе было по-прежнему тихо и безлюдно.
ГЛАВА 2
РОСТИСЛАВ ПЕРЕПЕЛКИН — «ЛОВЕЦ ПИАСТРОВ»
Все началось с того вечера, дождливого, ветреного и холодного осеннего вечера, который, однако, как казалось тогда Перепелкину, сулил ему столько удовольствий.
Еще бы! Накануне он познакомился на танцах в клубе с изумительной девушкой. Внешние данные — блеск! Она не уступала, по его мнению, любой «звезде» киноэкрана. В самом деле, высокая, стройная фигурка в модном платье из сиреневого крепа, точеные ножки, высокая, красивая грудь. А лицом — «вылитая молодая Орлова», — так мысленно определил Перепелкин.
Чтобы завоевать такую девушку, он превзошел самого себя. Он ли не был душой компании на танцплощадке, он ли не умел танцевать! То плавно, то неожиданно резко и смело вел он девушку, ближе, чем следует, прижимая ее к себе. Высокий, гибкий, в узких кремовых брюках и длинном голубом пиджаке, с лицом, полным самой вдохновенной мечтательности, он при этом казался самому себе, да и многим из окружающих воплощением гармонии танца. А сколько анекдотов, смешных и страшных историй было рассказано, сколько было упомянуто знаменитых имен в качестве личных знакомых!
Словом, в ход были пущены все самые проверенные средства. И вот девушка согласилась прийти на свидание. В тот самый вечер!
Ростислав Перепелкин, по паспорту значившийся, впрочем, Романом, втайне гордился своей пестрой, беспокойной жизнью. Кем только не успел перебывать Перепелкин после возвращения из армии! Так, некоторое время он работал культорганизатором в доме отдыха. Работа была, как он говорил, «чистой и здоровой», давала возможность на «готовых харчах» заводить интересные знакомства, в основном, конечно, с девушками, и оставляла достаточно времени для того, чтобы в самой поэтической обстановке, на лоне природы, убедить очередной «предмет» в искренности и глубине своих чувств. Чрезвычайно ценным оказалось и то обстоятельство, что по прошествии двадцати шести суток любой, даже самый неотвязный «предмет», неминуемо уезжал, хотя, как правило, в очень раздраженном состоянии, с опухшими от слез глазами и красным носиком. При этом никакие доводы Перепелкина по поводу того, что даже в международных масштабах суверенитет и невмешательство во внутренние дела друг друга являются краеугольным камнем мирной и счастливой жизни, не могли, как правило, изменить драматический характер этих последних встреч накануне отъезда.
Впрочем, недоволен был Перепелкин совсем другим, тем, что он формулировал примерно так: отсутствие «шума городского» и возмутительно малое, на его взгляд, количество причитающегося ему ежемесячно «презренного металла», или «пиастров».
Все это привело в конце концов к тому, что Перепелкин покинул свой пост и перебрался в Москву.
Здесь он одно время работал помощником администратора небольшого клуба, потом комендантом общежития, затем агентом госстраха, наконец, служащим при тотализаторе на ипподроме. Он свел дружбу с подходящими молодыми людьми — «мушкетерами», как они любили себя называть, и с весьма интересными девицами, при разрыве с которыми не только не требовалось прибегать к сложным примерам из области международных отношений, но и просто напускать на себя огорченного вида. Все было бы хорошо, но денег, этих проклятых «пиастров», трагически не хватало.
На робкие упреки матери, встревоженной постоянной сменой профессий и целой вереницей подруг, которых он порой даже представлял ей, Перепелкин отвечал с подобающим этому случаю сокрушенным видом:
— Я искатель, маман. Ловец, так сказать, прекрасного. Мне душно, понимаешь?
И только попав на ипподром, Перепелкин неожиданно почуял, что отнюдь не всех смертных гнетет отсутствие «пиастров». Около тотализатора мелькали люди, которые, не задумываясь, проигрывали за раз по крайней мере годовой заработок Перепелкина. Подобные суммы текли широко, но незаметно для постороннего глаза.