некролог маленького Давида
Никто и не заметил, что в прошлую войну
среди пропавших без вести был мальчик по имени
Давид.
Его последний вопрос был: — Скажите, господин учитель,
от чего происходит слово «гетто»? Не от
Гёте?
манекен
Одною летней ночью,
которая отдавала гарью, бензином
и спекшейся кровью,
после налета остались двое:
человек и манекен.
Манекен был из мягкого дерева,
человек — из кислорода, водорода, кальция,
воспоминаний, страха, голода,
из забытой любви,
из мужчины и женщины,
бывших в нем.
Человек наткнулся на манекен
и похлопал его по плечу.
— Здорово, кукла! — сказал он. —
Мы тут с тобой одни в этой большой витрине,
перед которой никто не стоит.
До чего я тебе завидую, кукла,
что у тебя не мозги под шляпой!
баллада о письмоносце
9 мая 1945 года
нашего летоисчисления
письмоносец Аугуст Матушка
пришел на улицу Иммануила Канта
и обнаружил, что ее уже не существует.
Только табличка с названием осталась,
немного закоптелых стен
и, конечно, черные проемы от окон,
и, конечно, калитка, которая теперь не вела никуда,
и, конечно, катушка черных ниток,
и, конечно, ленточка из чьих-то волос,
и мельчайший пепел, пепел,
конечно, пепел.
К счастью, Аугуст Матушка нес сюда всего одно,
одно-единственное письмо
для Агнес Вагнер, дом № 114
по улице Иммануила Канта.
И даже не письмо —
листок полевой почты.
«Вручить я его не могу, — сказал себе А. Матушка,
но и написать „Адресат неизвестен“ не могу тоже:
здесь лежит ботинок адресата».
И тогда он воскликнул:
— Агнес Вагнер, фрейлейн!
Вам письмо с русского фронта!
И сунул его в ботинок,
этот маленький почтовый служащий,
кажется самого младшего чина.
А что ваш письмоносец,
он тоже такой исполнительный?
смерть
Одна немецкая рота стояла на передовой так долго,
что у нее на Восточном фронте
был самый шикарный бункер.
Смерть, и та туда ходила греться.
И всегда просила ей поставить
одну и ту же граммофонную пластинку —
песню ландскнехтов, что они певали давным-давно,
еще в Тридцатилетнюю войну.
Она тогда была немного влюблена,
и когда слушала этот напев старинный,
всегда от наслажденья голову склоняла.
Бесстрашный капитан Курцбюндиг, что был в той роте командиром,
охотно выделял ей порцию из офицерского котла.
А Смерть же молчаливо подтверждала
их джентльменский уговор:
ни одного убитого из роты капитана!
Но вот однажды ночью из дозора примчался
с головы до ног запорошенный снегом
молоденький солдатик Вагнер,
подобный ледяной сосульке, упавшей наземь с крыши.
— Что за вид?! — заорал капитан Курцбюндиг. —
И так вы хотите вступить в Москву?
Кем вы были до призыва? Пиликали на скрипке, да?
Болван!
— Герр Гауптман, — доложил командиру Вагнер, —
сейчас я видел Смерть.
Она меня поманила пальцем и сказала:
«Подойди ко мне, дружочек, мой маленький музыкантик!»
— Хорошо, — сказал Курцбюндиг, —
не хочешь на парад в Москву, не надо.
Пошлю тебя с посылкой к моей жене Эльфриде —
город Нюрнберг, улица Ганса Закса, номер 16а.
Отвезешь ей икону и сало. Получишь отпуск
по семейным обстоятельствам.
И стало так.
В тот вечер капитан Курцбюндиг на свою гостью немного дулся.
— Что это с вами? — спросила Смерть. — Похоже,
сегодня вы не в духе, капитан…
Поставьте-ка пластинку!
— Послушайте, — сказал ей ротный, — не грозите
своим костлявым пальцем моим солдатам, дорогая!
А то у них пошаливают нервы, и тогда они точно сосульки,
впопыхах сбежавшие с позиций.
— Ах, — сказала Смерть, — это вы, верно, о маленьком Вагнере?
Я ведь только хотела, чтобы он мне немного сыграл на скрипке…
Кстати, а почему он здесь,
когда на следующей неделе я должна прийти за ним по адресу:
город Нюрнберг, улица Ганса Закса, номер 16а?
шепот
Я слышал шипение огня догорающих городов.
Казалось, растрещались соседки,
повстречавшиеся на городской площади.
А тем временем в рамах лопались стекла,
то была агония огня.
Я слышал, как города разговаривали, а один городок
что-то шептал. Городок Чугуев недалеко от Харькова.
Еще сейчас я слышу скрип дверей на ветру,
звон разбитого бокала,
низкий аккорд рояля,
сдерживаемый смех, оборвавшийся посредине,
особый женский смех, рожденный неистовою лаской.
Это огонь насмешливо повторял
последние слова пустого города.
Потом остались только окна,
черные провалы в стене,
и ветер гудел,
швыряя в них дождь и снег,
опавшие листья, гонимые по земле семена и черную пыль.
Я слышал шепот умирающего города.
С тех пор меня страшит шепот,
доносящийся из тьмы.
стена
В одном храме выложили стену необычной мозаикой.
Из букв, цифр и крестиков.
То была мозаика из имен и фамилий,
из Адамов, Яковов, Циль и Давидов,
из Эмилей, Соломонов, Иосифов, Рахилей,
словом: из евреев.
И у всех был один надгробный камень,
холодный, гладкий, с тонкими прожилками.
И ни одного цветка возле них,
и не цвели здесь плакучие ивы,
и никто не ходил по тропинкам
с лейкой. Да и к чему поливать из лейки буквы?
Несколько раз сюда приходила женщина
и все искала на стене свое имя.
Мы ей говорили:
— Верно, вы ошибаетесь, пани,
вы еще живы.
Смотрите, пани, у вас в кошелке свежая капуста!
Но она водила по стенке маленьким,
почти детским пальчиком,
и продолжала искать свое имя.
— Нет, нет, — говорила она при этом, —
я тоже должна быть где-то здесь,
между Львом и Иосифом.
букет
Я тебе говорила, Ваня:
не ходи туда.
Я говорила:
не стоит,
вчера подписали капитуляцию.
Но разве живой парень девку послушает?
А мертвый с ней и подавно разговоров не ведет.
Вот видишь,
глупый…
Эти цветы могли быть
на нашей свадьбе.
первый день
Лучше всего спится сразу после войны.
Перед войной на душе беспокойно. Будет? Не будет?
Откроешь окно. Над городом мечутся щупальца прожекторов.
И под дождем, не ведая куда, идут грузовики.
Кто-то разоряется по радио, а в перерывах играют марши.
В сейфах, в тройных засургученных пакетах, наготове планы мобилизации.
