Молодые ребята… Они сейчас тоже умирают, но они понимают, что если бы не они… Это ещё и люди особой культуры. Культуры подвига. Жертвы.
Был момент, когда существовала опасность ядерного взрыва, и потребовалось спустить из-под реактора грунтовую воду, чтобы туда не попал расплав урана и графита, вместе с водой они дали бы критическую массу. Взрыв – три-пять мегатонн. Не только бы Киев и Минск обезжизнели, а и в огромной части Европы нельзя было бы жить. Представляете?! Европейская катастрофа. Поставили задачу: кто нырнёт в эту воду и откроет там задвижку спускного клапана? Обещали машину, квартиру, дачу и содержание родных до конца дней. Искали добровольцев. И они нашлись! Ребята ныряли, много раз ныряли и открыли эту задвижку, и им дали на команду семь тысяч рублей. А об обещанных машинах и квартирах забыли. Да, не из-за них они ныряли! Не из-за материального, меньше всего из-за материального. Не так наш человек прост… Понятен… И на поверхности…(Разволновался).
Этих людей уже нет… Только документы в нашем музее… Фамилии… Но если бы они не сделали этого? Наша готовность к самопожертвованию… В этом нам нет равных…
Я тут спорил с одним… Он мне доказывал, что это связано с тем, что у нас очень низкая цена на жизнь. Азиатский такой фатализм. Человек, который жертвует собой, не ощущает себя как уникальную, неповторимую личность, которой больше никогда не будет. Тоска по роли. Раньше он был человеком без текста, статистом. Не было у него сюжета, он служил фоном. А тут вдруг стал главным действующим лицом. Тоска по смыслу. Что такое наша пропаганда? Наша идеология? Вам предлагают умереть, но обрести смысл. Возвышают. Дают роль! Большая ценность смерти, потому что за смертью вечность. Он доказывал мне. Приводил примеры… Но я не согласен! Категорически! Да, мы воспитаны быть солдатами. Так нас учили. Всегда мобилизованы, всегда готовы на что-нибудь невозможное. Мой отец, когда я после школы хотел пойти в гражданский вуз, был потрясён: «Я – кадровый военный, а ты будешь носить пиджак? Отечество надо защищать!» Несколько месяцев со мной не разговаривал, пока я не подал документы в военное училище. Отец – участник войны, он уже умер. Ну, практически никакого материального состояния не имел, как и все его поколение. После него ничего не осталось: дома, машины, земли… Что я имею? Полевую офицерскую сумку, он её получил перед финской кампанией, а в ней его боевые ордена. Ещё в полиэтиленовом пакете у меня лежат триста писем отца с фронта, начиная с сорок первого года, мать их сохранила. Все, что осталось… Но я считаю, это – бесценный капитал!
Теперь вы понимаете, каким я вижу наш музей? Вон там в баночке земля чернобыльская… Горстка… Вон шахтёрская каска… Тоже оттуда… Крестьянская утварь из зоны… Сюда нельзя дозиметристов пускать. Фонит! Но тут все должно быть всамделишным! Без муляжей! Нам должны поверить. А поверят только настоящему, потому что слишком много лжи вокруг Чернобыля. Было и есть. Атом, появилась такая поговорка, можно использовать не только в военных и мирных целях, но и в личных. Обросли фондами, коммерческими структурами…
Раз вы пишете такую книгу, должны посмотреть наш уникальный видеоматериал. По крохам собираем. Чернобыльской хроники, считайте, нет! Её не дали снять, все засекретили. Если кому-то что-то удавалось запечатлеть, то соответствующие органы тут же забирали этот материал и возвращали размагниченные ленты. У нас нет хроники, как эвакуировали людей, вывозили скот… Трагедию снимать запрещалось, снимали – героизм! Чернобыльские альбомы все-таки сейчас изданы, но сколько раз кино-и телеоператорам разбивали камеры. Таскали по инстанциям… Чтобы честно рассказать о Чернобыле, нужно было мужество, оно и сейчас требуется. Поверьте мне! Но вы должны увидеть… Эти кадры… Чёрные, как графит, лица первых пожарников. А их глаза? Это уже глаза людей, которые знают, что уходят от нас. На одном фрагменте – ноги женщины, которая утром после катастрофы шла обрабатывать огородик возле атомной станции. Шла по траве, на которой лежала роса… Ноги напоминают решето, все в дырочках до самых колен… Это надо увидеть, раз вы пишете такую книгу…
Я прихожу домой и не могу взять на руки своего маленького сына. Мне надо выпить пятьдесят-сто граммов водки, чтобы взять на руки ребёнка…
Целый отдел в музее – вертолётчики… Полковник Водолажский… Герой России, похороненный на беларуской земле, в деревне Жуков Луг. Когда он получил запредельную дозу, должен был уйти, немедленно эвакуироваться, но остался и обучил ещё тридцать три экипажа. Сам сделал сто двадцать вылетов, сбросил двести-триста тонн груза. Четыре-пять вылетов в течение суток, при высоте триста метров над реактором, температура в кабине – до шестидесяти градусов. А что творилось внизу, когда мешки с песком сбрасывались? Представляете… Пекло… Активность достигала тысячи восемьсот рентген в час. Пилотам становилось плохо в воздухе. Чтобы метнуть прицельно, попасть в цель – огненное жерло, они высовывали головы из кабины… Смотрели вниз… Иного способа не было… На заседаниях правительственной комиссии… Просто, буднично докладывалось: «На это надо положить две-три жизни. А на это – одну жизнь». Просто и буднично…
Полковник Водолажский умер. В карточке учёта доз, набранных над реактором, врачи ему записали… семь бэр. На самом деле их было шестьсот!
А четыреста шахтёров, которые день и ночь долбили тоннель под реактором? Нужно было прорыть тоннель, чтобы залить туда жидкий азот и заморозить земельную подушку, так это обозначается на инженерном языке. Иначе бы реактор ушёл в грунтовые воды… Шахтёры Москвы, Киева, Днепропетровска… Я нигде о них не читал. А они голые, при температуре за пятьдесят градусов катили перед собой вагонетки на четвереньках. Там… Все те же сотни рентген…
Сейчас они умирают… Но если бы они не сделали этого? Я считаю, что они – герои, а не жертвы войны, которой вроде бы и не было. Называют её аварией, катастрофой. А была война… И наши чернобыльские памятники похожи на военные…
Есть вещи, которые у нас не принято обсуждать, славянская стыдливость. Вы же должны знать… Такую книгу пишете… У тех, кто работал на реакторе или в непосредственной близости к нему, как правило, поражается… сходный симптом у ракетчиков, это знакомые дела… как правило, поражается мочеполовая система. Мужское…Но об этом у нас вслух не говорят… Не принято… Я однажды сопровождал английского журналиста, он подготовил очень интересные вопросы. Как раз на эту тему, его интересовала человеческая сторона проблемы. Что после всего с человеком – дома, в быту, в интимном? Только ни одного откровенного разговора не получилось. Попросил он собрать, к примеру, вертолётчиков… Поговорить в мужской компании… Они приехали, некоторые уже пенсионеры в тридцать пять – сорок лет, одного привезли со сломанной ногой, у него старушечий перелом, то есть под воздействием радиации кости размягчаются. Его привезли… Англичанин задаёт им вопросы: как вы теперь в семье, со своими молодыми жёнами? Вертолётчики молчат, они пришли рассказывать, как совершали по пять вылетов в сутки. А тут… О жёнах? О таком… Давай он их по одному вытаскивать… Отвечают дружно: здоровье нормальное, государство ценит, а в семье любовь… Ни один… Ни один из них не открылся… Они ушли, а я, чувствую, он подавленный: «Теперь ты понимаешь, – говорит, – почему вам никто не верит? Вы обманываете самих себя». А встреча эта происходила в кафе, обслуживали две хорошенькие официантки, они уже все убирают со столов, и он у них спрашивает: «А вы можете мне ответить на несколько вопросов?» И эти две девчонки ему все выложили. Он: «Вы хотите выйти замуж?» – «Да, но только не здесь. Каждая из нас мечтает выйти замуж за иностранца, чтобы родить здорового ребёнка». Тогда он посмелее: «Ну, а у вас есть партнёры? Как они? Они вас удовлетворяют? Вы сами понимаете, что я имею в виду?» «Вот тут сидели с вами ребята, – смеются они – вертолётчики. Под два метра. Бряцали медалями. Они для президиумов хороши, но не для постели». Представляете… Сфотографировал он этих девчонок, а мне повторил ту же фразу: «Теперь ты понимаешь, почему вам никто не верит? Вы обманываете самих себя».
