Где мне плакать? В туалете? А там очередь… Там все такие, как я…"

"На радуницу… В день поминовения…

Нас пускают на кладбище. На могилки… А заходить в свои дворы, милиция приказывает, нельзя. На вертолётах они над нами летают. Так мы хоть издали поглядим на наши хаты… Перекрестим их…

Привезу ветку сирени с родного места, и она год у меня стоит…"

"Расскажу вам, что такое наш человек… Советский….

В «грязных» районах… В первые годы магазины завалили гречкой, китайской тушёнкой, и люди радовались, похвалялись, что, мол, нас теперь отсюда не выгонишь. Нам тут хорошо! Загрязнялась почва неравномерно, в одном колхозе и «чистые», и «грязные» поля. Тем, кто работает на «грязных»? платят больше, и все просятся туда. На «чистые» ехать отказываются…

Недавно был у меня в гостях брат с Дальнего Востока. "Вы, – говорит, – тут как «чёрные ящики»… Люди – «чёрные ящики»… «Чёрные ящики» есть на каждом самолёте, они записывают вся информацию о полёте. Когда самолёт терпит аварию – ищут «чёрные ящики».

Мы думаем, что живём, как все… Ходим, работаем… Влюбляемся… Нет! Мы записываем информацию для будущего…"

"Я – детский врач…

У детей все иначе, чем у взрослых. У них, например, нет понятия, что рак – это смерть. Этот образ у них не возникает. Они все о себе знают: диагноз, название всех процедур, лекарств. Знают больше, чем их мамы. А их игры? Бегают по палатам друг за другом и кричат: «Я – радиация! Я – радиация!». Мне кажется, что когда они умирают, у них такие удивлённые лица… Они в недоумении…

Лежат с такими удивлёнными лицами…"

"Врачи меня предупредили, что мой муж умрёт… У него рак крови…

Он заболел, когда вернулся из чернобыльской зоны. Через два месяца. Его с завода туда послали. Пришёл с ночной смены:

– Утром уезжаю…

– Что ты там будешь делать?

– Работать в колхозе.

Сгребали сено в пятнадцатикилометровой зоне. Убирали свёклу. Копали картошку.

Вернулся. Поехали к его родителям. Помогал отцу штукатурить печь. И там упал. Вызвали «скорую», отвезли в больницу – смертельная доза лейкоцитов. Отправили в Москву.

Приехал оттуда с одной мыслью: «Я умру». Стал больше молчать. Убеждала. Просила. Словам моим не верит. Тогда я родила ему дочь, чтобы поверил. Я сны свои не разгадываю… То меня ведут на эшафот, то я вся в белом… Сонник не читаю…Проснусь утром, посмотрю на него: как же я останусь одна?. Хотя бы девочка подросла и его запомнила. Она маленькая, недавно стала ходить. Бежит к нему: «Па-а-а…» Гоню эти мысли…

Если бы я знала… Закрыла бы все двери, стала бы на пороге. Заперла бы на десять замков…"

"Уже два года живём с моим мальчиком в больнице…

Маленькие девочки в больничных палатах играют в «куклы». Куклы у них закрывают глаза… Так куклы умирают…

– Почему куклы умирают?

– Потому что это наши дети, а наши дети жить не будут. Они родятся и умрут.

Моему Артемке семь лет, а на вид ему дают пять.

Закроет глаза, и я думаю, что уснул. Заплачу: он же не видит.

А он – отзывается:

– Мама, я уже умираю?

Заснёт и почти не дышит. Я стану перед ним на колени. Перед кроваткой.

– Артемка, открой глаза… Скажи что-нибудь…

«Ты ещё тёпленький…» – думаю про себя.

Откроет глаза. Опять заснёт. И так тихо. Как умер.

– Артемка, открой глазки…

Я не даю ему умереть…"

"Недавно праздновали Новый год… Накрыли хороший стол. Все своё: копчёности, сало, мясо, огурчики маринованные, только хлеб из магазина. Даже водка своя, самодельная. Своё, как у нас смеются, чернобыльское. С цезием, стронцием вприкуску. А где что взять? Магазины в деревнях с пустыми прилавками, а если что и появится, то с нашими зарплатами и пенсиями не подступишься.

Пришли к нам гости. Наши хорошие соседи. Молодые. Один учитель, второй – колхозный механик с женой. Выпили. Закусили. И начались песни. Не сговариваясь, запели революционные песни. Песни о войне. «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля» – мою любимую. И получился хороший вечер. Такой, как раньше.

Написала про это сыну. Он у нас учится в столице. Студент. Получаю ответ: «Мама, я представил себе эту картину – чернобыльская земля. Наша хата. Блестит новогодняя ёлка… А люди за столом поют революционные и военные песни, будто нет у них позади ни ГУЛАГА, ни Чернобыля…»

Мне стало страшно не за себя, а за сына. Ему некуда вернуться…"

"В первые дни главным вопрос: кто виноват? Нам нужен был виновник…

Потом, когда мы больше узнали, стали думать, что делать? Как спастись? Теперь, смирившись с мыслью, что это не на год и не на два, а на много поколений, стали в мыслях возвращаться назад, переворачивать страничку за страничкой…

Это случилось в ночь с пятницы на субботу… Утром никто ничего не подозревал. Отправила в школу сына, муж ушёл в парикмахерскую. Готовлю обед. Муж скоро вернулся… Вернулся он со словами: «На атомной какой-то пожар. Приказ: не выключать радио». Я забыла сказать, что мы жили в Припяти, недалеко от реактора. До сих пор перед глазами – ярко-малиновое зарево, реактор как-то изнутри светился. Невероятный цвет. Это был не обыкновенный пожар, а какое-то свечение. Красиво. Если забыть об остальном, то очень красиво. Ничего подобного я в кино не видела, даже никакого сравнения. Вечером люди высыпали на балконы, у кого не было, – шли к друзьям, знакомым. У нас девятый этаж, прекрасная видимость. По прямой километра три. Выносили детей, поднимали на руках: «Посмотри! Запомни!» И это люди, которые на реакторе работали… Инженеры, рабочие… Были и учителя физики… Стояли в чёрной пыли… Разговаривали… Дышали… Любовались… Некоторые за десятки километров приезжали на машинах, велосипедах, чтобы посмотреть. Мы не знали, что смерть может быть такой красивой. Но я бы не сказала, что у неё отсутствовал запах. Не весенний и не осенний запах, а что-то совсем другое, и не запах земли… Нет…Першило в горле, в глазах – слезы сами по себе. Я не спала всю ночь и слышала, как топали наверху соседи, тоже без сна. Что-то они там перетаскивали, стучали, может быть, вещи паковали. Заклеивали окна. Глушила головную боль цитрамоном. Утром, когда рассвело, огляделась вокруг, это я не сейчас придумала, не потом, а тогда почувствовала: что-то не так, что-то поменялось. Насовсем. В восемь часов утра по улицам уже ходили военные в противогазах. Когда мы увидели на улицах города солдат и военную технику, мы не испугались, а, наоборот, успокоились. Раз армия пришла на помощь, все будет нормально. У нас понятия не было, что мирный атом тоже убивает…Что весь город мог не проснуться в ту ночь… Под окнами кто-то смеялся, играла музыка.

После обеда по радио начали объявлять, чтобы готовились к эвакуации: увезут на три дня, помоют, проверят. Как сейчас, слышу голос диктора: «эвакуация в ближайшие села», «домашних животных не брать», «собираться возле подъездов». Детям сказали обязательно взять с собой учебники. Муж все-таки положил в портфель документы и наши свадебные фотографии. А я единственное, что прихватила, это газовый платочек на случай плохой погоды…

С первых дней почувствовали, что мы – чернобыльцы, теперь уже отверженные. Нас боятся. Автобус, в котором мы ехали, остановился на ночь в какой-то деревне. Люди спали на полу в школе, в клубе. Негде приткнуться. И одна женщина пригласила нас к себе: «Идёмте, я постелю на кровати. Жалко вашего мальчика». А другая, которая стояла рядом, оттаскивала её от нас: «Ты с ума сошла! Они – заразные». Когда мы уже переселились в Могилёв, и сын пошёл в школу, в первый же день он влетел в дом с плачем… Его посадили вместе с девочкой, а та не хочет, потому что он радиационный, и если с ним сидеть, то можно умереть. Сын учился в четвёртом классе, и так получилось, что он один, чернобыльский, был в этом классе. Они все его боялись, называли «светлячком»… «Чернобыльским ёжиком»…Я испугалась, что у него так быстро кончилось детство.