Я никого не могу оправдать…"

Ирина Киселёва, журналистка

"Я – не гуманитарий, я – физик. Поэтому факты, только факты…

За Чернобыль когда-нибудь придётся отвечать… Наступит такое время, что придётся отвечать, как за тридцать седьмой год. Пусть через пятьдесят лет! Пусть старые… Пусть мёртвые… Они ответят, они – преступники! (Помолчав.) Надо оставлять факты… Факты! Их востребуют…

…В тот день, двадцать шестого апреля… Я был в Москве. В командировке. Там узнал об аварии.

Звоню в Минск первому секретарю цека Беларуси Слюнькову, один, два, три раза звоню, но меня не соединяют. Нахожу его помощника (тот меня хорошо знает):

– Я звоню из Москвы. Свяжите меня со Слюньковым, у меня срочная информация. Аварийная!

Звоню по правительственной связи, но тем не менее уже все засекретили. Как только начинаешь говорить об аварии, телефон тут же разъединяется. Наблюдают, естественно! Прослушивают. Соответствующие органы… Государство в государстве… И это притом, что я звоню первому секретарю цека… А я? Я – директор Института ядерной энергетики Академии наук Беларуси. Профессор, член-корр… Но и от меня засекретили…

Часа два мне понадобилось, чтобы трубку все-таки взял сам Слюньков. Докладываю:

– Авария серьёзная. По моим подсчётам (а я уже кое с кем в Москве переговорил, обсчитал), радиоактивный столб движется к нам. На Беларусь. Нужно немедленно провести йодную профилактику населения и отселить всех, кто проживает вблизи станции. До ста километров надо убрать людей и животных.

– Мне уже докладывали, – говорит Слюньков, – там был пожар, но его погасили.

Я не выдерживаю:

– Это – обман! Очевидный обман! Вам любой физик скажет, что графит горит где-то пять тонн в час. Представляете, сколько он будет гореть!

Первым же поездом уезжаю в Минск. Бессонная ночь. Утром – дома. Меряю у сына щитовидку – сто восемьдесят микрорентген в час! Тогда щитовидка была идеальным дозиметром. Нужен был йод калия. Это обычный йод. На полстакана киселя две-три капли детям, а для взрослого – три-четыре капли. Реактор горел десять дней, десять дней надо было так делать. Но нас никто не слушал! Учёных, медиков. Наука служила политике, медицина втянули в политике. Ещё бы! Не надо забывать, на каком фоне сознания все это происходило, какие мы были на тот момент, десять лет назад. Работало кэгэбэ, тайный сыск. Глушились «западные голоса». Тысячи табу, партийных и военных тайн… Инструкций… Вдобавок все воспитаны на том, что мирный советский атом так же не опасен, как торф и уголь. Мы были людьми, скованными страхом и предрассудками. Суеверием веры… Но факты, только факты…

В тот же день… Двадцать седьмого апреля я решаю выехать в Гомельскую область, граничащую с Украиной. В райцентры Брагин, Хойники, Наровля, от них до станции всего несколько десятков километров. Мне нужна полная информация. Взять приборы, замерять фон. А фон был следующий: в Брагине – тридцать тысяч микрорентген в час, в Наровле – двадцать восемь тысяч… Сеют, пашут. Готовятся к Пасхе… Красят яйца, пекут куличи… Какая радиация? Что это такое? Никакой команды не поступало. Сверху запрашивают сводки: как идёт сев, какими темпами? На меня глазеют, как на сумасшедшего: «Откуда? О чем вы, профессор?» Рентгены, микрорентгены… Язык инопланетянина…

Возвращаемся в Минск. На проспекте торгуют вовсю пирожками, мороженым, мясным фаршем, булочками. Под радиоактивным облаком…

Двадцать девятого апреля. Все помню точно… По датам… В восемь часов утра я уже сидел в приёмной Слюнькова. Пробиваюсь, пробиваюсь. Меня не принимают. И так до половины шестого вечера. В половине шестого из кабинета Слюнькова выходит один наш известный поэт. Мы с ним знакомы:

– С товарищем Слюньковым обсуждали проблемы беларуской культуры.

– Скоро некому будет развивать эту культуру, – взрываюсь я – читать ваши книжки, если мы сейчас не отселим людей из-под Чернобыля! Не спасём!

– Да что вы?! Там уже все погасили.

Прорываюсь-таки к Слюнькову. Обрисовываю картину, которую вчера видел. Надо спасать людей! На Украине (я туда уже звонил) началась эвакуация…

– Что это ваши дозиметристы (из моего института) по городу бегают, панику сеют! Я советовался с Москвой, с академиком Ильиным. У нас все нормально… На прорыв брошена армия, военная техника. На станции работает правительственная комиссия. Прокуратура. Там разбираются… Надо не забывать: идёт холодная война. Мы окружены врагами…

На нашей земле уже лежали тысячи тонн цезия, йода, свинца, циркония, кадмия, бериллия, бора, неизвестное количество плутония (в ураново-графитовых РБМК чернобыльского варианта нарабатывался оружейный плутоний, из которого изготавливались атомные бомбы), – всего четыреста пятьдесят типов радионуклидов. Их количество было равно трёмстам пятидесяти бомбам, сброшенным на Хиросиму. Надо было говорить о физике. О законах физики. А говорили о врагах. Искали врагов.

Рано или поздно, но отвечать за это придётся. «Вы когда-нибудь будете оправдываться, – говорил я Слюнькову, – что вы – тракторостроитель (бывший директор тракторного завода), и в радиации не разбирались, а я-то физик, имею представление о последствиях». Но как это? Какой-то профессор, какие-то физики осмеливаются учить цека? Нет, они не были шайкой бандитов. Скорее всего – заговор невежества и корпоративности. Принцип их жизни, аппаратная выучка: не высовываться. Потрафлять. Слюнькова как раз забирали в Москву на повышение. Вот-вот!! Думаю, был звонок из Кремля… От Горбачёва… Мол, вы там, беларусы, не поднимайте паники, Запад и так шумит. А правила игры таковы, что если не угодите вышестоящему начальству, вас не повысят в должности, выделят не ту путёвку, дадут не ту дачу… Надо понравиться… Будь мы по-прежнему закрытой системой, за железным занавесом, люди до сих пор бы жили возле самой станции. Засекретили бы!! Вспомните: Кыштым, Семипалатинск… Сталинская страна. Все ещё сталинская страна…

В инструкциях на случай ядерной войны предписывается, что при угрозах ядерной аварии, ядерного нападения, немедленно проводить йодную профилактику населения. При угрозе? А тут… Три тысячи микрорентген в час… Но боятся не за людей, а за власть. Страна власти, а не страна людей. Приоритет государства бесспорен. А ценность жизни человеческой сведена к нулю. Находились же способы! Мы предлагали… Без объявлений, без паники… Просто вводить йодные препараты в водоёмы, из которых берут питьевую воду, добавлять в молоко. Ну, почувствовали бы, не тот вкус воды… Не тот вкус молока… В городе держали наготове семьсот килограммов препаратов. Они так и остались на складах… В запасниках. Гнева сверху, боялись больше, чем атома. Каждый ждал звонка, приказа, но ничего не предпринимал сам. Страх личной ответственности. В портфеле я носил дозиметр… Зачем? Меня не пропускали, я им надоел в больших кабинетах… Тогда я вынимал дозиметр и прикладывал его к щитовидкам секретарш, личных водителей, сидевших в приёмной. Они пугались, и это иногда помогало – меня пропускали. «Ну, что это вы истерики, профессор, устраиваете? Вы один, что ли, о беларуском народе печётесь. Человек ведь все равно от чего-то умирает: от курения, в автомобильных катастрофах, кончает с собой». Смеялись над украинцами. Те на коленях в Кремле ползают, выпрашивают деньги, медикаменты, дозиметрическую аппаратуру (её не хватало), а наш (это Слюньков) за пятнадцать минут доложил обстановку: «Все нормально. Справимся своими силами». Похвалили: «Молодцы, братцы-белорусы!»

Сколько жизней стоила эта похвала?!

У меня есть информация, что сами они (начальство) йод принимали. Когда их обследовали сотрудники нашего института, – у всех чистая щитовидка. Без йода это невозможно. Своих детей они тоже втихую вывезли, от греха подальше. Сами, когда отправлялись в командировки, имели респираторы, спецробы. Все то, чего у других не имелось. И уже давно не секрет, что под Минском держалось специальное стадо. Каждая корова с номерком и прикреплена индивидуально. Персонально. Специальные земли, специальные парники… Спецконтроль… Самое отвратительное… (Помолчав.) За это никто ещё не ответил…