Жужанна внутренне кипела, ей хотелось броситься на Киша, выцарапать ему глаза, но она спокойно стояла против него и презрительно улыбалась.
— Господин радиотехник, вы когда последний раз заглядывали в зеркало?
Дьюла взял сестру под руку:
— Жужа, не надо. Пойдем!
— Оставьте ее, профессор! Она бросает вызов революции. Что ж, я принимаю его. Итак…
— Я спрашиваю, давно вы заглядывали в зеркало? Посмотрите! Это вам необходимо, — сказала Жужанна.
— Благодарю, мадам. Я без зеркала вижу свое отражение. В ваших глазах.
— Разве вы хоть немного похожи на революционера?
— Дьюла, тебе не кажется, что я очень терпелив с твоей сестрой?
Стефан, начальник штаба, поспешил на помощь своему атаману.
— Байтарш, революция имеет право наказывать всякого, кто покушается на нее…
— Отойди! Тебя позовут, когда понадобишься. Профессор, я жду ответа!
Дьюла молчал. Он смотрел на затоптанный паркетный пол и теребил концы мятого грязного галстука.
— Я отвечу за брата! — произнесла Жужанна. — Вы не трогаете меня, моего отца и профессора, члена правления клуба Петефи, по одной простой причине: вам пока нужна ширма.
— А вы не боитесь, что терпение мое вот-вот лопнет?
— После того что я видела утром на площади Героев, ничего не боюсь. Кстати, там было много похожих на вас.
— Да, я был там. — Ласло Киш вскинул свою аккуратную кукольную голову. — И горжусь этим. Я буду всюду, где потребуется возмездие. На площади Рузвельта, в кабинетах министерства внутренних дел. В здании вашего ЦК. В парламенте. Это я свалил ваш памятник. Все разрушил, а сапожищи приказал оставить. Божественное зрелище: бронзовые сапоги на пьедестале.
— Да, я знаю. Вы и Национальный музей сожгли.
И глаза убитым советским солдатам выкалывали. И манекены витрин наряжали в окровавленное обмундирование русских бойцов. Много вы сделали, но еще больше хотите сделать… Пойдем, Дьюла! — Жужанна взяла брата под руку и ушла.
Впервые с 23 октября они идут рядом. Но думают они еще по-разному и страдают не одинаково.
— Что же это такое? Куда мы с тобой попали? Чего добились? — Сухими, воспаленными глазами Жужанна смотрит на брата и не видит его, не ждет ответа. Она знает, что случилось, знает, куда попала и чего добилась.
— Поспала бы ты, Жужа. Семь дней и ночей без сна!
Она не слышит его. Арпад Ковач перед ее глазами, ему она открывает душу.
— Сколько слов произнесено, сколько крови пролито, сколько разрушено, сожжено, потеряно! А что нашли? Бешеного карлика Киша, венгерского Тьера. Не хочется жить!
— Не отчаивайся, Жужа. Не весь свет, что в окне. Революция останется революцией, несмотря на фокусы «независимой Венгрии» и ее подручных.
— Ты все еще во хмелю. Даже теперь. Протрезвись, Дьюла!
Она задыхается, слова жгут ее.
Магнитофон все еще работает, фиксирует «капитуляцию русских». Люди Киша толпятся у окна «Колизея».
Смотрят и не могут нарадоваться. Но есть среди них и такие, кто равнодушен к этому мировому событию.
В укромном уголке «Колизея», за большим камином, в нише, где раньше стоял рояль, уединились за бутылкой рома два немолодых «гвардейца» — Иштван и Ференц. Оба наголо острижены, разукрашены татуировкой. И лица у обоих стеариновые.
Пьют, едят, курят и осторожно, умно и хитро, как им кажется, прощупывают друг друга.
Ференц смотрит в донышко бутылки, из которой его напарник сосет ром, и смеется.
— Байтарш, поменьше хлещи, а то лопнешь. Ишь как растолстел!
Ференц хотел похлопать друга по животу, но тот ловко перехватил его бесцеремонные руки.
— Вино не виновато в моей прибавке. Вольная жизнь помогла. Революция. Организм наверстывает все, что потерял в тюремной душегубке. Разумеешь?
— Килограммов на десять поправился?
— Не взвешивался, не знаю.
Ференц не сводит завистливого взгляда с живота Иштвана, обтянутого кожаной курткой, почитаемой всеми ямпецами Будапешта. Да и не только Будапешта. В Швеции таких называют раггерами. В Париже у них свои клички.
До 23 октября Иштван и Ференц сидели в тюрьме в городе Ваце, на берегу Дуная, и не надеялись скоро оттуда выбраться.
Если идти к Будапешту по Дунаю сверху, от Вены и Братиславы, от Житного острова, вас еще издали ошеломит Эстергом своей мрачной и пышной, сооруженной на холме базиликой. Купол ее — выше семидесяти метров, черный от ветров и дождей — увенчан громадными ангелами и крестом. Главный портал храма, соперничающий с римским собором Святого Петра, обращен к Дунаю. Его поддерживают могучие коринфские колонны. Стены резиденции Миндсенти и всех венгерских архиепископов, наместников бога на земле, руками безыменных мастеров превращены в витрины прекрасных редкостей: тут и фрески, и резьба по дереву, и кружевной мрамор, громадные и крошечные статуи, большие и малые алтари. В гробнице базилики покоится более ста епископов, сановитых мадьяр и тех, кто украшал своими приношениями храм. Говорят, здесь уже приготовлено место и для Миндсенти…
Сразу же за Эстергомом, столицей венгерских католиков, откроется Вац.
Здания вацкой тюрьмы самые высокие в городе. Зарешеченные, обнесенные высокой стеной и колючей проволокой, они стоят на самом берегу. С Дуная видны тюремный госпиталь, его набережная, прогулочные палубы, закрытые толстыми стальными прутьями.
В тюрьме Ваца сидели Иштван и Ференц осужденные на восемь лет каждый за вооруженный грабеж.
После 23 октября вацская тюрьма наполнилась политическими и уголовными преступниками, перебазированными из других мест, главным образом из пересыльной тюрьмы Будапешта.
В последних числах октября в Ваце появились люди с мандатами от государственных министров, от центральной комиссии по реабилитации, от главного полицейского управления. Перебирали личные дела заключенных, разыскивали осужденных по политическим мотивам. Этих освобождали в первую очередь.
Хортистские жандармы, офицеры, палачи, бароны, маркграфы, заводчики, ставшие шпионами, снабженные необходимыми документами, устремились в Будапешт, на помощь своим байтаршам, соратникам по оружию.
Главным их патронатом станет кардинал Миндсенти.
Вслед за ними вылетели на волю и уголовники всех мастей.
Тюрьма опустела. Но ненадолго. Скоро потянулись сюда тюремные транспорты с теми, кто пытался остановить контрреволюцию.
Грабители Иштван и Ференц вместе с документами о реабилитации получили адрес «прославленного борца за свободу» радиотехника Ласло Киша, будущего министра, как о нем писала «Независимая Венгрия».
Не прошло и двух дней, как они пригреты, обласканы Кишем, а уже успели и кровь пустить на площади Республики, и обогатиться, утяжелить свой вес. Ференц боялся, что награбленное им золото тянет килограмма на два меньше, и завидовал Иштвану.
Когда Иштван потерял на мгновение бдительность, Ференцу в конце концов удалось прощупать его живот и бока.
— Ишь, какое брюхо отрастил, похлеще Имре Надя! — И засмеялся.
Иштвана испугал смех напарника.
— Тише, догадается атаман и распсихуется, что не поделился с ним.
— Не бойся, он сейчас политикой занят. Ему не до нас. А я не выдам. Свой в доску. Про то же самое думаю, что и ты.
— А о чем я думаю?
Ференц засмеялся — приглушенно, неслышно, как смеялся в тюрьме, чтобы не привлекать внимания надзирателя.
— Догадываюсь! Драпануть отсюда хочешь. Верно?
— Верно.
— И я собрался. Я тоже не дремал. Будто на восьмом месяце, — Ференц похлопал себя по тугому животу. — Европу куплю и продам.
— Целую Европу?
— Согласен и на Вену или на Париж. Хватит, повоевал за свободу, за благо народа, пора и о себе подумать! Давай прикинем, как удирать отсюда.
Танковая колонна, проходящая по улице, вдруг остановилась. Но фары не выключены, моторы не заглушены. Люк головной командирской машины откинулся, и на землю, ярко освещенную фарами, спрыгнул советский офицер. Высокий, плечистый. В полковничьей шинели.
