Несмотря на эту историю, он поладил с командой. Не с солдатами, они были грубы и надменны по отношению к морякам, те, в свою очередь, старались не попадаться им на глаза, не желая получать пинки и слушать оскорбления. Три четверти людей на борту были настроены враждебно и оставались чужаками. Моряки, напротив, сплотились вместе. Это была смесь наций, собранная со всего Средиземноморья, и Мануэль, несмотря на то что он был новеньким, не выделялся. Они были едины в своем недовольстве и презрении к солдатам.

— Те герои не смогут завоевать остров Уайт, если мы не доставим их туда, — говорил Хуан.

Сначала Мануэль познакомился с соседями на своей вахте, потом с соседями по койке. Поскольку он говорил на испанском и португальском, а также немного по-арабски, сицилийски, на латыни и знал марокканский диалект, он мог общаться со всеми в своем углу на нижней палубе. Однажды его попросили переводить для марокканцев, он несколько раз разрешал чужие споры, и он быстро соображал и иногда переводил не вполне верно, если это могло помочь разрешению спора. Хуан, в беседе с Лаегром отпускавший ехидные замечания по поводу появления Мануэля, оказался единственным чистокровным испанцем в кубрике. Он любил поговорить и пожаловаться Мануэлю и всем остальным: «Я воевал с Эль Драко[2] раньше, в Индии, — хвастался он. — Нам очень повезет, если мы одолеем этих дьяволов. Попомните мои слова, нам их никогда не одолеть».

Приятели Мануэля на главной палубе были более сердечны, ему нравилось дежурить с ними и тренироваться под пристальным вниманием Лаегра. Эти люди называли его Марсовый или Скалолаз и шутили над его неумением вязать морские узлы, которые очень быстро развязывались. Эти узлы стали причиной нескольких ударов тростью Лаегра, но на борту были моряки и похуже, а лоцман не желал ему зла.

Жизнь в условиях постоянных изменений научила Мануэля приспосабливаться, и он быстро адаптировался к корабельному распорядку. Лаегр или Пиетро, старший поста Мануэля, будили его криком. Он поднимался на орудийную палубу, всегда заполненную солдатами, а оттуда по широкой лестнице ещё выше, на свежий воздух. Только там Мануэль мог быть уверен — день сейчас или ночь. Первую неделю выход из мрака нижней палубы под солнечным свет, туда где есть ветер и чистый соленый воздух, был невыразимым наслаждением, но, по мере их продвижения на север, становилось слишком холодно, чтобы чувствовать себя наверху комфортно. Когда их вахта заканчивалась, его приятели топали на камбуз, где получали свои бисквиты, воду и вино. Иногда повар убивал одну из коз или цыпленка и делал суп. Впрочем, обычно это были только бисквиты, ещё не успевшие затвердеть в своих бочках. Команда была этим очень недовольна.

— Бисквиты вкуснее всего, когда они твердые, как дерево, и изгрызены червями, — объяснял Мануэлю Хабидин.

— Как ты их ешь? — спросил Мануэль.

— Надо стучать куском бисквита по столу, пока черви не выпадут. Впрочем, их можно есть и с червями, — Все засмеялись и Мануэль подумал, что Хабидин шутит, но это было не так.

— Я ненавижу эту рыхлую дрянь, — сказал Пиетро по-португальски. Мануэль перевел на марокканский арабский двум молчаливым африканцам, и согласился по-испански, что это тяжело для желудка.

— Самое плохое, — сказал он, — это то, что некоторые одни части зачерствели, а другие остались мягкими.

— Мягкую часть забыли приготовить.

— Нет, это черви.

Вскоре Мануэль сошелся с соседями. По мере продвижения на север марокканцы начали сильно страдать от холода. После вахты они спускались на нижнюю палубу, и их темная кожа была вся в пупырышках, напоминая ниву после уборки урожая. Их губы и ногти были синего цвета, зубы стучали как кастаньеты в праздничном оркестре, и им приходилось целый час греться, чтобы уснуть. Кроме того, усилилось волнение в Атлантике, и люди, которым приходилось напяливать всю имеющуюся у них одежду, перекатывались на своих деревянных топчанах, несмотря на заграждения. Поэтому марокканцы, а потом и все остальные на нижней палубе, спали тесно прижавшись друг к другу. Когда они так лежали, корабельная качка могла прижать их к балкам, но не могла сдвинуть. Готовность Мануэля лежать с краю, упираясь в ограждение, улучшила отношение к нему. Все были согласны, что так спать было мягче.

Наверное, он заболел из-за своих рук. Хотя дух его укреплялся по мере продвижения на север, его плоть слабела. От ежедневной работы с грубыми пеньковыми веревками кожа на его ладонях растрескалась, да и соль, вместе со щепками, кнехтами и неудобными колодками также оставили на них свои отметины, поэтому в конце первой недели ему приходилось обматывать свои руки полосами ткани, оторванными от низа своей рубашки. Когда он волновался, его руки начинали болезненно пульсировать в такт его сердцу, и он решил, что заразился лихорадкой через раны на ладонях.

Все началось с желудка, он не мог ничего есть. От вида бисквитов и супа его выворачивало, лихорадка усилилась, он высох и ослаб. Немало времени он провел в уборной, сражаясь с дизентерией.

— Ты отравился бисквитами, — сказал ему Хуан, — как я, когда был в Индии. Это случается, когда ешь свежие бисквиты. Они вполне могли положить в те бочки свежее тесто.

Соседи Мануэля по койки известили Лаегра о его состоянии, и Лаегр отправил его в госпиталь, расположенный на нижней палубе на корме судна в широкой комнате, которую больные делили с рудерпостом, большим гладким деревянным брусом, проходившим через комнату сверху вниз. Все остальные люди там были тяжело больны. Мануэлю было плохо, когда его, зеленого от морской болезни, положили на тюфяк, и он очень боялся пахнущего гнилью госпиталя. Человек на тюфяке рядом с ним был без сознания и перекатывался в такт качке судна. В низкой комнате горело три свечи, которые не столько освещали комнату, сколько наполняли её тенями. Один из монахов-доминиканцев, брат Люциан, давал ему горячую воду и обтирал лицо. Они немного поговорили, и монах исповедовал Мануэля, так как может выслушать только очень праведный монах. Никто другой не заботился о госпитале. Монахи на борту избегали госпиталя, и старались духовно окормлять только солдат и офицеров. Все знали, что брат Люциан совершает богослужения для команды, и это сделало его известным среди матросов.

Лихорадка Мануэля усиливалась, он не мог есть. Шли дни, и, когда он пришел в себя, вокруг него лежали совершенно другие люди. Он начал верить, что скоро умрет, и был в отчаянии, поскольку стал членом Самой Удачливой Непобедимой Армады против своей воли.

— Зачем мы здесь? — вопрошал он монаха ломким голосом. — Почему мы не можем дать англичанам возможность попасть в ад, если им так хочется?

— Армада нужна не только для победы над еретиками-англичанами, — сказал Люциан. Он придвинул свечу ближе к своей книге, не Библии, а какой-то тоненькой маленькой книжечке, которую он прятал в складках одежды. На потемневших балках и прикрепленных к ним досках лежали тени, а рудерпост громко скрипел своим кожаным воротником при каждом повороте: — Бог посылает нам испытание. Послушай:

— Помни это и будь сильным. Выпей воды — давай, ты же не хочешь прогневить Бога? Это тоже часть испытания.

Мануэль выпил, его стошнило. Казалось в его теле пылает огонь, вырывающийся из его ладоней. Он утратил счет дням, он забыл обо всем, кроме самого себя и брата Люциана.

— Я никогда не хотел покидать монастырь, — говорил он монаху, — хотя я никогда не думал, что останусь там навсегда. Я никогда не оставался надолго на одном месте. Монастырь был мне приютом, но не домом. Я пока не нашел свой дом. Говорят, в Англии есть лед, я видел снег в каталонских горах, отец, мы вернемся домой? Я хочу всего лишь вернуться домой и стать монахом, как вы.