– Ну а коль понимаете, то счастливого вам пути!

Все вышли, кроме Палия, Звенигоры, Воинова и Спыхальского, которым кошевой велел остаться.

Сирко прошелся по комнате, потом остановился перед Палием, положил ему руку на плечо.

– Ты, должно быть, удивлен, казак, что сразу после крестин атаманом стал?

– Удивлен, батько.

– Привыкай… Правду говоря, я хотел назначить Арсена, но он нарассказал про тебя столько, что хоть кошевым сразу выбирай!

– Он, видимо, преувеличил, батько.

– Вот я и хочу сам убедиться, то ли ты и вправду орел, то ли лишь похож на него… Ну, ну, не обижайся, я пошутил… Атаманом действительно должен был быть Арсен, но, очевидно, в этом походе у него будет много других забот. Поэтому, зная про вашу дружбу и про ту славу, которую ты так быстро приобрел в Сечи, – кошевой усмехнулся, а за ним улыбнулся и Палий, – я и назначил тебя полковником.

– Благодарствую, батько.

Сирко помолчал некоторое время, думая о чем-то своем, сокровенном. Затем разогнал на лбу глубокие складки и сказал:

– Друзья, вашему отряду будет особое задание… После того как освободите семью Арсена, вы проберетесь в Немиров, резиденцию Юрася Хмельницкого. Я долго был винницким полковником и хорошо знаю те места. Там есть где укрыться, один Краковецкий лес может принять под защиту во сто раз больше людей, чем у вас… Если вам посчастливится, выведаете важные секреты турок, нужные не только Сечи, но и Батурину, и Москве. Вы понимаете, о чем я говорю. Война не закончена. Не исключено, что этим летом она разгорится снова. Потому нам и интересно было бы знать, куда ударит Кара-Мустафа и какими силами… После этого вы пойдете на Ирпень, разведаете, что делается на Полесье…

– Слишком трудное задание, – задумчиво произнес Палий. – Не представляю, как мы сможем выполнить его.

– Об этом позаботится Арсен, – улыбнулся доброй улыбкой Сирко. – Ему не привыкать…

– Все, что смогу, сделаю, батько, – твердо сказал Арсен. – Бывало и потяжелее…

– Я полагаюсь на твою сообразительность и твою удачу, голубчик, – тихо проговорил кошевой. И тут же добавил: – На этом и порешим… А теперь идите – готовьтесь в дорогу, а то ведь с рассветом выступать!

На седьмой день тяжелой дороги, перед полуднем, обоз изгнанников с Левобережья прибыл под присмотром конного отряда в Корсунь. Лица пощипывал легкий морозец. В ярко-голубом небе ослепительно сияло солнце. Но несмотря на прекрасную погоду в городе было безлюдно, как и повсюду на Правобережье, где довелось проезжать переселенцам. Многие части города выгорели во время вражеских набегов, а там, где жилье уцелело от пожаров, все дышало запустением. Заборы скособочились, хлева и риги зияли ребрами стропил и слег, когда-то белые стены хат теперь облупились, окна чернели страшными дырами, а дворы были завалены сугробами снега… И только кое-где виднелись следы людей. В двух или трех хатах скрипнули двери – выглянули старенькие бабуси в каких-то дерюгах, но, завидев вооруженных всадников и обоз измученных пленников, торопливо спрятались в сенях.

Лишь замок на каменистом острове посреди реки проявлял зримые признаки жизни. Даже издалека было видно, как там весело поднимаются вверх сизоватые дымки, как бродят темные фигуры. Слышался перезвон молотов в кузнице.

Оставив обоз на широкой заснеженной площади над Росью, Свирид Многогрешный поскакал к перекидному мосту.

Переселенцы сбились в группки и вполголоса переговаривались меж собой, настороженно поглядывая на охрану.

– Корсунщина – неплохой край, знаешь-понимаешь, – рассуждал вслух исхудавший, почерневший, но, как всегда, разговорчивый Иваник. – Ничем не хуже Посулья. А может, еще и получше… Но жить тута, под турками, будет не сладко. Ой нет, совсем не сладко!.. Мне бы только до весны дотянуть – и задам стрекача за Днепр!

– Поймают – голову открутят! – кивнул кто-то на ордынцев.

– Они и так не помилуют.

У саней деда Оноприя было тихо. Ненко, Младен и Якуб молча разглядывали чужой город, а женщины, примостившись среди узлов и мешков, с грустью смотрели на шумные пороги, где даже в лютые морозы бурлила стремительная вода, пробиваясь между глыбами камней и льда.

Вдруг все заволновались. Из замка выехало несколько всадников. Впереди на вороном коне гарцевал красивый, богато одетый мужчина средних лет. Позади него ехал полковник Яненченко. А еще дальше – свита, состоявшая преимущественно из татар.

– Юрась Хмельницкий! Юрась Хмельницкий! – прошелестело вдоль обоза.

Все сразу прекратили разговоры и впились взглядами в человека, имя которого последние два года наводило ужас на всю Украину.

Так вот какой он!..

Младшему сыну прославленного гетмана Богдана Хмельницкого Юрию – в семье и в народе его называли Юрасем – было шесть-семь лет, когда его отец в 1648 году поднял всенародное восстание против польско-шляхетского господства на Украине. Рано потеряв мать, Юрась рос болезненным и молчаливым мальчиком. Отца своего, обремененного государственными заботами и бесконечными войнами и походами, видел изредка. А потом, когда был отдан в обучение в Киевскую коллегию, долгие годы и вовсе не встречался с ним.

В отличие от старшего брата, Тимоша, энергичного, умного и храброго, но рано погибшего юноши, который в семнадцать лет возглавлял Чигиринскую казачью сотню, а затем водил в бои целое войско, Юрася, всегда тихого, вялого, бездеятельного, больше привлекала келья схимника и ряса монаха, чем гетманская булава, оказавшаяся после смерти брата и отца в его слабых руках.

После поражений, которые потерпело московское и украинское войско в войне с Польшей сначала под Любаром и Чудновом, а позднее – под Слободищем, Юрась подписал с Польшей позорный и тяжкий для Украины и для себя Слободищенский трактат 1660 года. Вопреки воле народа, вновь отдал Украину на поругание польской шляхте.

Волна народных восстаний против польско-шляхетских захватчиков принудила Юрия Хмельницкого в начале 1663 года отречься от гетманства и под именем Гедеона постричься в монахи. Но этот его шаг не мог помочь Украине: долгие десятилетия она оставалась разделенной на две части – Левобережную и Правобережную, что в корне подкосило силы народа, бросило его в пучину братоубийственных войн и восстаний, не утихавших на протяжении всего следующего столетия. Завистливые, хищные соседи с юга и запада, пользуясь разъединенностью Украины, то и дело нападали на нее, стараясь отхватить себе как можно больший кусок.

Жизнь самого Юрася после отречения складывалась трагично. Через год он был обвинен в измене правобережным гетманом-самозванцем Павлом Тетерей, арестован и передан польским властям. Почти три года провел он в мрачных сырых казематах Мариенборгской крепости на севере Польши.

Освобожденный из заточения, чернец Гедеон, как Юрась называл себя теперь, полностью отрекся от мирской жизни и поселился в Уманском монастыре. Хотя было ему в то время лет двадцать пять, он выглядел значительно старше своего возраста, уставшим, душевно надломленным. На бледном лице застыла печать скорби и боли, а черные погасшие глаза давно утратили способность улыбаться. Десять тяжелых и бурных лет, что прошли после смерти Богдана Хмельницкого, изнурили, вымотали его слабое тело и больную душу.

Казалось, что в монастырских стенах Юрась наконец-то нашел себе тихую, спокойную обитель, где он мог прожить безбедно до конца дней своих, укрыться от яростных бурь, то и дело сотрясавших украинскую землю.

Но увы! Даже молитвы и монастырские стены не спасали монахов от басурманского аркана. Юрася вместе со всей братией схватили людоловы и потащили в Крым, а хан, узнав, что молодой хмурый чернец – сын покойного гетмана Ихмельниски, как называли Богдана Хмельницкого ордынцы, и сам бывший гетман Украины, отправил его в Турцию в подарок султану. Там некоторое время он сидел в одиночке Семибашенного замка – тюрьмы для политических преступников и соперников султана, потом, когда правительство Османской империи, пользуясь услугами Дорошенко, стало настырнее направлять свою экспансию на север, на Украину, Юрась был назначен архимандритом в один из православных монастырей турецкой столицы.