Тут в свою очередь взбесился Якоб. Ява обрадовалась — что-то сын и от нее унаследовал, и он может принимать быстрые решения. Любо было смотреть, как Якоб ринулся в избу, один выволок оттуда шкаф на свет божий, чтобы столкнуть этот хлам с крыльца.

Ява и не думала о своей праздничной одежде — с деловым видом она притащила из хлева охапку сухой соломы и запихала ее внутрь шкафа.

Вблизи от построек нельзя было разводить огонь. Время весеннее, земля, правда, еще мерзлая, но крыши совсем сухие. Лед на болотных яминах стал хрупким и не держал, так что болото в расчет не шло.

Якоб вывел из конюшни лошадь. Благо, дровни с зимы валялись во дворе, они пригодились для перевозки шкафа.

Ява помогла своему старшему сыну погрузить шкаф на дровни.

Вероятно, и другие обитатели болотного берега заметили, что во дворе происходит что-то необычное.

Когда дровни выскользнули из ворот, по пятам понукающего лошадь Якоба отправилась целая толпа. Хозяин Россы размахивал кнутом, лошадь тянула, но от солнечного тепла дорогу развезло, и полозья застревали в грязи. Ионас и Матис подталкивали дровни сзади. Юула, как жеребенок, скакала через лужи. Самый младший сын Юстины — Юхан, который в раннем детстве плюхнулся в болотную ямину, тоже стал уже походить на человека. Он пихал Ионаса, толкавшего дровни, и громко смеялся. Кто знает, насколько он понимал происходящее, вероятно, ребенок просто радовался тому, что кончилась длинная темная зима, когда надо было сидеть дома. Ручейки переливались и сверкали на солнце.

Шаг Явы стал особенно легким, ей казалось, что она вот-вот взлетит. Конечно же она отчаянно устала от долгих ссор и борьбы, но теперь благополучный конец был виден.

Народ с нижней Россы тоже заметил обоз соседей. Следом за Тобиасом вся семья вышла на дорогу и присоединилась к остальным.

По случаю столь торжественного события никто не усидел под крышей родного дома. Даже Яак вышел из баньки. Ява видела, как ее младший сын с удовольствием распрямил спину, сгорбившуюся от долгого зимнего сидения за швейной машинкой.

Единственным, кто отсутствовал, была Хелин.

Ее и дома не было. А ведь ей стоило лишь на миг прикоснуться своими золотыми кудрями к соломе, набитой внутрь шкафа, — и тотчас же солнечные лучи с ее блестящих волос скользнули бы на сухую труху и подожгли ее.

Мужчины, как перышко, сняли с дровней шкаф и швырнули на черную землю Долины духов. Тут и там ослепительно сверкали последние пятна снега.

Якоб чиркнул спичкой и кинул ее в шкаф.

Яркое пламя на мгновение взметнулось вверх, упало и начало пожирать изъеденный шашелем бок шкафа.

Из полуоткрытого ящика выскользнула серая мышь и помчалась через открытое поле к кустарнику.

Ява заметила, что даже у Ионаса впервые за долгое время рот растянулся в улыбке.

Шкаф горел, весело потрескивая. Это была торжественная минута. Люди стояли вокруг костра и смотрели в огонь.

Ява верила, что в голову им приходили возвышенные мысли.

Хотя бы на миг.

Таллин, 1972–1973.

СТАРЫЕ ДЕТИ

Мирьям болтала ногами, теплый ветерок ласкал ее голые пятки. Ох вы, мои бедные, натруженные, видавшие виды ноженьки, думала она. Подвинувшись немного, Мирьям стала срывать пальцами ног листочки с дерева. Если по черепкам можно изучать историю, то почему нельзя что-то узнать по шрамам? Мирьям осторожно, будто историческую находку, поставила ногу на тот же гладкий от сидения сук, на котором громоздилась сама. Раньше колени ее были всегда израненные или в ссадинах — да и можно ли бегать и носиться без того, чтобы иногда не споткнуться и не грохнуться наземь! Когда человек выбирается из детства, то уходят в небытие и старые ссадины, с годами и раны становятся больше и рубцы остаются надольше. В минувшую зиму Мирьям, катаясь на лыжах, упала коленкой на острый камень. Раз уж ты неуклюжа, то скрипи зубами, терпи. Мирьям привыкла к тому, что ее никто никогда не жалел. Да и у кого найдется в войну время, чтобы нянчиться с коленкой бестолковой девчонки? В тот раз Мирьям пялилась на свою коленку, похожую на маковый бутон, и думала, как бы ей с честью выкарабкаться из этой дурацкой истории. Она крепко перевязала носовым платком зияющую рану, булавкой схватила разодранную штанину лыжных брюк, чтобы морозу не добраться было до пораненной ноги. Так она с трудом дотащилась до дому, нога за это время одеревенела, прямо хоть костыль под мышку. Колено долго не заживало, наросло дикое мясо, и теперь вот остался широкий шрам. Да невелика беда, главное, что ноги ходят. Вот когда она однажды спрыгнула с забора и лежавшие в высокой траве навозные вилы вонзились ей в подошву всеми тремя зубьями, то пришлось хромать целых два месяца. Так и ковыляла — одна нога обута в тапочку, другая — в галошу.

Беда эта случилась давно, еще до войны, на пороге детства, перед школой.

Мирьям поставила на сук и другую ногу и крепко, чтобы сохранить равновесие, оперлась спиной о ствол дерева. Если уж отсюда загремишь, то не соберешь костей, сомнения в этом не было.

Мирьям прекрасно понимала, что ей давно следовало бросить свою резиденцию. Забирайся сюда, как вор, и следи по сторонам, чтобы никто тебя не увидел. Без конца донимают, — мол, вроде бы выросла уже, а все по деревьям лазает. Взрослые всегда хотят навязать свою волю, их прямо бесит, если не могут на своем настоять. В случае необходимости не останавливаются даже перед низостью. Если хотят пристыдить, говорят: ведь уже взрослая — и осуждающе качают головой. Но если потянет их секретничать, то сгрудятся вместе и давай хихикать как дурные, а на тебя руками машут: ты еще ребенок, лучше не суй сюда свой нос. Не стало справедливости на земле. Жизнь ведь принадлежит всем поровну, все хотят видеть и слышать — а вот взрослые думают, что им на любопытство выданы льготные карточки.

Мирьям осторожно уселась, скрестив по-турецки ноги; настал черед исследовать и свои многострадальные пальцы на ноге. В войну им здорово досталось — в те дни, когда Мирьям носила обувь нового образца. Ее она изобрела сама — обрезала у довоенных закрытых туфелек носки. Избавленные от тесноты пальцы выпирали через край носка и чувствовали себя свободно. Своей новой обувкой Мирьям вмиг обрела среди других детей известность. Вскоре все щеголяли с голыми пальцами. Однако продолжалось это недолго: человеческая кожа нежная и легко наживает мозоли. Над Мирьям стали издеваться — так ведь хлеб первопроходцев никогда не был сладким. У самой Мирьям пальцы на ногах тоже огнем горели, но она вымучивала улыбку и повторяла, что никогда еще у нее не было столь удобной обуви. Поддаваться боли было нельзя. Взрослые и без того говорили, что лучше было бы дать объявление в газету и обменять тесные туфельки на больший размер. Интересно, у кого же это ноги ссохлись? У Мирьям они, во всяком случае, до сих пор продолжали расти, да и у других, слыхать, тоже. Мирьям вздохнула. Ничего, теперь война кончилась, настанут лучшие времена. Скоро у всех будет мягкая и по ноге обувь. Мирьям усмехнулась. Уж она-то в это не верила, но пусть поговорят да потешатся. Кое-кто бывает сыт и воздушными замками, как будто ему в руки сунули толстый ломоть хлеба. Эдакую краюху с маслом и медом. Откусишь — и от блаженства в глазах туманится.

Мирьям с грустью подумала, что, может, именно сегодня она в последний раз забралась в свою резиденцию. В войну резиденции вошли в моду, все деревья вокруг были поделены между ребятишками. Соседская девчушка, которая боялась залезать на ветки, притащила под яблоню ящик и устроилась на нем.

Сегодня Мирьям забралась на дерево с ясной целью, захватив с собой оставшиеся от дедушки очки с синими стеклами. Мирьям была уверена, что именно дедушка был тем, кто когда-то сказал: каждый человек должен хотя бы раз в жизни увидеть солнечное затмение, иначе не стоит жить. Кто его знает, Мирьям и раньше замечала, что все самые важные и приятные мысли она стремилась задним числом приписать дедушке. Будто он оставил после себя целый кладезь мудрости. Может, он где-нибудь в самом деле спрятан — в войну все перепуталось и смешалось, попробуй найти что-нибудь.