— Что же нам делать? Какие средства имеем мы в нашем распоряжении, чтобы помешать этому? Нет, нет, генерал, не к нам должны относиться все эти упреки!

Генерал Рубио в глубине души сознавал справедливость этих слов. Он ясно видел, сколько было в его поведении холодной и расчетливой жестокости по отношению к населению, которое, оставаясь теперь абсолютно беззащитным, могло легко стать жертвой низменных страстей. К несчастью, ничего другого нельзя было сделать: удержать город было невозможно, стало быть, оставалось его покинуть.

Не ответив ничего городскому голове (да и что бы мог он ему ответить?), генерал сделал знак своему адъютанту следовать за ним и уже намеревался выйти из зала, когда был остановлен Джоном Дэвисом.

— Извините, что задержу вас на одну минуту, генерал, — сказал он, — но мне хотелось бы поговорить с вами.

— К чему, кабальеро, — резко ответил генерал. — Разве вы не слышали того, что говорилось здесь? Возвратитесь к тем, кто вас послал, и расскажите им о том, чему вы были свидетелем: этого будет достаточно.

— Тем не менее, генерал, — начал снова с настойчивостью американец, — я бы желал…

— Что такое? — перебил нетерпеливо генерал и затем продолжал с насмешкой. — Вы желали бы сделать мне предложение от лица инсургентов, конечно? Так знайте, сударь, что бы ни случилось, я никогда не соглашусь пойти на переговоры с бунтовщиками. Благодарите полковника Мелендеса, который изъявил готовность ввести вас ко мне. Без его посредничества я бы приказал повесить вас как изменника своему отечеству. Ступайте! Или нет, я не желаю, чтобы вы остались здесь после меня. Возьмите этого человека! — приказал генерал повелительно.

— Генерал, подумайте о том, что вы делаете, — возразил американец. — Я уполномоченный! Арестовать меня, значит нарушить права людей, пославших меня!

— Перестаньте! — воскликнул генерал, пожав плечами. — Вы с ума сошли! Разве я знаю, кто вы такой? Боже мой! В какое же время мы живем, когда бунтовщики стали требовать каких-то своих прав у правительства, против которого они восстали, и считают себя ему равными! Вы — мой пленник, сударь! Но успокойтесь, я не имею ни малейшего желания ни обращаться с вами жестоко, ни удерживать вас долго. Вы переедете вместе с нами на материк, вот и все. Когда мы прибудем туда, вы можете отправляться, куда вам заблагорассудится. Вы видите, сударь, что мексиканцы, которых вам угодно изображать в таких темных красках, не так свирепы, как вам кажется.

— Мы всегда справедливо ценили ваше сердце и вашу честность, генерал!

— Меня нисколько не интересует мнение, которое вы составили обо мне! Пожалуйте, сударь!

— Я протестую, генерал, против этого незаконного ареста!

— Протестуйте сколько вам угодно, сударь, и следуйте за мной.

Так как выказывать сопротивление было бы безумием со стороны Джона Дэвиса, то он покорно повиновался.

— Хорошо, я последую за вами, генерал, — сказал он, усмехнувшись. — В конце концов, мне, в сущности, не на что жаловаться! — И они оба вышли в сопровождении адъютанта.

Несмотря на яркое солнце, разливавшее на город потоки тропического зноя, все население его было на улицах. Но толпа была молчалива, она тихо и невозмутимо присутствовала при посадке войск на суда. Никто не сделал ни малейшей попытки прорваться сквозь цепи часовых, выставленных на набережной.

Когда показался генерал, толпа по обе стороны от него расступилась, и многие поклонились ему.

Жители Гальвестона ненавидели мексиканское правительство, но отдавали справедливость губернатору, который всегда был добр и справедлив к ним и не пользовался своей властью, чтобы притеснять, тиранить их. Жители с удовольствием видели, что войско уезжает от них, но грустили об отъезде генерала.

Старый воин приближался спокойным шагом, громко разговаривая с офицерами, любезно и с улыбкой отвечая на поклоны публики. Он дошел до набережной за несколько минут. По его приказанию последние солдаты были посажены на борт корабля. Генерал остался на несколько минут один среди толпы, и единственным оружием его была сабля; только два адъютанта стояли возле него. Джон Дэвис уже был в шлюпке, которая дожидалась генерала, чтобы отчалить.

— Ваше превосходительство, — обратился один из адъютантов к генералу, — все войско уже готово к отплытию и ожидает вашего приказания.

— Хорошо, капитан, — ответил тот.

Обернувшись тогда к городским властям, которые все время шли за ним, он сказал им, снимая шляпу, причем белые перья ее коснулись земли:

— Прощайте, сеньоры кабальеро, или, вернее, до свидания! Я всей душой молю Бога, чтобы в мое кратковременное отсутствие вы сумели избегнуть беспорядка и анархии. До свидания! Мы свидимся раньше, может быть, чем вы думаете. Да здравствует Мексика!..

Толпа продолжала хранить безмолвие, ни один голос не подхватил возгласа генерала. Генерал Рубио печально покачал головой, поклонился в последний раз и спустился в ожидавшую его шлюпку.

Десять минут спустя мексиканская флотилия покинула Гальвестон.

— Когда мы возвратимся? — с грустью пробормотал генерал, обратив взгляд на город, очертания которого постепенно исчезали на горизонте.

— Никогда! — прошептал ему на ухо голос Джона Дэвиса, голос, полный злой иронии, который проник в самое сердце старого солдата и наполнил его горечью.

Подгоняемая сильным попутным ветром, мексиканская эскадра быстро прошла расстояние, отделявшее остров от материка.

Бриг и корвет, стоявшие на якоре близ крепостных батарей, не обнаруживали ни малейшего движения, которое могло бы возбудить тревогу генерала. Было очевидно, что американцы не подозревали о значении совершившихся на их глазах событий и спокойно ожидали возвращения своего парламентера, чтобы действовать сообразно обстоятельствам. Кроме того, полковник Мелендес завладел всеми свободными судами, находившимися в гавани Гальвестона, так что городские власти не могли, при всем их желании, отправить к техасцам ни одной шлюпки в случае, если бы они пожелали известить их об отъезде мексиканского гарнизона.

Решение покинуть город было принято и приведено в исполнение генералом настолько быстро, что сторонники повстанцев, жившие в городе и не знавшие истинной причины этого отступления, были крайне смущены полученной ими так странно и так неожиданно свободой и не знали, как поступить и как дать знать об этом своим друзьям и сообщникам. Единственным человеком, который был бы в состоянии им все разъяснить, был американец Джон Дэвис, но генерал Рубио, предвидя то, что должно было случиться, если бы он оставил в городе бывшего работорговца, позаботился о том, чтобы прихватить его с собой.

Высадка войск совершилась при вполне благоприятных обстоятельствах: берег, к которому пристали суда, принадлежал мексиканцам, они держали в той местности сильный отряд войск, так что высадка гарнизона генерала ни в ком не возбудила ни малейшего подозрения и совершилась без всякого сопротивления со стороны местных жителей.

Первой заботой генерала, как только они ступили на берег, было разослать лазутчиков по всем направлениям, чтобы по возможности получить точные сведения о планах неприятеля, а также узнать, готовится ли он к наступлению.

Суда, на которых прибыли солдаты, были, до нового приказания со стороны генерала, вытянуты на берег и оставлены в распоряжении мексиканцев, во избежание того, чтобы инсургенты завладели ими. Только две шхуны с двумя орудиями, по одному на каждой шхуне, оставались на воде, и им было приказано крейсировать в бухте и забирать все суда, которые жители Гальвестона попытаются отправить к командующему техасской армии.

Берега Рио-Тринидада высоки и замечательно живописны. Они окаймлены тростником и корнепуском, в гуще которых веселятся, издавая громкие крики, тысячи фламинго, журавлей, цапель и диких уток; птицы безмятежно плавают по зеркальной поверхности воды, спокойной, как заснувшее озеро, и прозрачной, как хрусталь. Приблизительно в пяти милях 9 от моря берег постепенно поднимается и образует холмы, покрытые густой высокой травой и лесом красного дерева и гигантских магнолий, белые большие цветы которых распространяют вокруг пьянящий аромат. Деревья эти сплетены лианами и образуют густую чащу, в которой ютятся тысячи красных и серых белок, прыгающих с ветки на ветку, кардиналы, пересмешники. Centoztle — прелестные мексиканские соловьи — оглашают каждый вечер эти живописные окрестности своим нежным серебристым пением.