Во время наших продолжительных странствований мы сделали любопытное открытие, а именно, что везде — в Азии, в Америке, в Африке и в Океании, среди самого дикого населения, известно имя императора Наполеона I. Оно не только проникло в самые отдаленные уголки мира, но стало там равным божеству, и я часто видел портреты этого императора. По одному только этому можно судить, каково должно было быть магическое влияние этого удивительного человека на все человечество. Напрасно многие старались разрешить эту загадку, а также напрасны были старания узнать, каким путем могла проникнуть история этой эпохи под непроницаемые своды девственных лесов, где шум цивилизации умирает без всякого отголоска. Ни один европеец не проникал в индейские племена без того, чтобы вожди этих племен не спросили его, как поживает Наполеон, и не попросили бы его рассказать им эпизоды из его царствования. И что еще более странно — это то, что эти дети природы не хотят поверить, что великий человек умер, и когда им об этом говорят, они в ответ на это только тонко улыбаются. Однажды — это было в Апачерии — после продолжительной охоты я попросил приюта у индейцев племени опата. Как только вождь их узнал, что я француз, он стал расспрашивать меня про императора. После длинного рассказа, в котором я старался излагать свои мысли как можно понятнее для людей, окружавших меня и слушавших с напряженным вниманием, я сказал им, что великий человек умер после долгой и тяжелой агонии.

Вождь, старый воин, с внешностью, внушающей почтение, тут же перебил меня и, положив мне левую руку на плечо, поднял правую вверх и показал на солнце, в то время величаво клонившееся к закату. Он как-то странно улыбнулся и сказал мне:

— Может ли солнце умереть?

— Нет, конечно, — ответил я, не зная, что хочет сказать этим краснокожий.

— О-о-а! — воскликнул он. — Если солнце никогда не умрет, почему же должен умереть великий белый вождь, который есть его сын?

Индейцы выказали истинный восторг, выслушав слова вождя, а я напрасно старался изменить их мнение по этому вопросу и, не преуспев в этом, оставил их в покое. Все мои старания привели лишь к тому, что они еще больше укрепились в своем мнении о бессмертии героя, которого привыкли считать божеством.

Но, извинившись перед читателем за это длинное отступление, перейдем к нашему рассказу.

Благодаря заботам Хесуситы и Эусебио путешественникам подали скромный ужин, и Транкиль, сильно уставший от длинного путешествия, вскоре ощутил то отрадное чувство покоя и довольства, которое хорошо знакомо каждому, кто после долгого странствования по пустыням нашел приют, в котором есть лишь легкие отблески цивилизации. Ужин состоял из дичи, маисовых лепешек и ликера — невиданной роскоши у команчей, которые, единственные из всех индейцев, не пьют крепких напитков.

Эусебио сел вместе с охотниками, а донья Хесусита прислуживала им с тем милым вниманием, которое редко встречается в цивилизованной стране, где за все, даже за радушный прием, платят так дорого.

Когда ужин был окончен, трое мужчин встали из-за стола и, подсев к медной жаровне, полной горячих углей, закурили.

Собаки, как чуткие сторожа, легли поперек дверей, положив морды на передние лапы и насторожив уши. Хесусита разостлала в одном углу комнаты несколько шкур и сделала из них постель, которая могла показаться превосходной человеку, привыкшему в жизни, исполненной приключений, спать на голой земле. Сеньора уже предложила охотникам лечь отдохнуть, как вдруг собаки настороженно подняли головы и зарычали. В ту же минуту послышались два удара во входную дверь домика.

— Это друг, — сказал Чистое Сердце. — Отоприте, Эусебио.

Старый слуга повиновался. В комнату вошел индеец; это был Черный Олень.

Лицо вождя было мрачным. Молча поклонившись присутствующим, он, не говоря ни слова, сел на скамью возле жаровни. Охотники слишком хорошо знали характер индейцев, чтобы позволить себе расспрашивать вождя прежде, чем ему самому угодно будет нарушить молчание. Транкиль только вынул трубку изо рта и передал ее Черному Оленю, который стал курить ее, поблагодарив за это охотника свойственным краснокожим исполненным достоинства жестом.

Наступило продолжительное молчание; наконец вождь поднял голову.

— Вожди вышли из хижины совета, — сказал он.

— А-а! — протянул Чистое Сердце для того, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Вожди, вероятно, не пришли ни к какому решению и не дали посланным никакого ответа? Вожди осторожны; они захотели прежде подумать, а потом решить, не так ли?

Черный Олень в ответ утвердительно кивнул головой.

— Желает ли знать брат мой Чистое Сердце, что произошло на совете после его ухода? — спросил он.

— Брат мой озабочен. Сердце его опечалено. Пусть он говорит: уши его друга раскрыты.

— Вождь прежде поужинает, — заметила Хесусита, — он долго оставался в хижине совета, и женщины не приготовили ему ужина.

— Мать моя добра, — ответил он с улыбкой, — Черный Олень будет есть. Он здесь в доме своего друга. Мы оба воины и обменялись друг с другом оружием и лошадьми.

Кто внушил индейцам этот трогательный обычай: при выборе друга обмениваться с ним оружием и лошадьми, после чего друг этот становится дороже, чем люди, связанные с ними кровными узами?! Черный Олень и Чистое Сердце в самом деле совершили тот обмен, о котором упомянул вождь.

— Мать моя уйдет отдыхать, — сказал Чистое Сердце, — я буду прислуживать моему брату.

— Хорошо! — отвечал краснокожий. — Моя мать нуждается в отдыхе, уже поздняя ночь.

Сеньора Хесусита поняла, что трем ее гостям необходимо было переговорить друг с другом о чем-то секретном. Пожелав им спокойной ночи, она без возражений удалилась. Что касается Эусебио, то, считая свое присутствие лишним, он по приходе индейца ушел спать, то есть лег в гамак, подвешенный к перекладине потолка в галерее. Собаки улеглись вблизи него на пороге дома, так что никто не мог ни войти в дом, ни выйти из него без того, чтобы не разбудить их.

Проглотив наскоро несколько кусков поданного угощения, скорее из вежливости, чем из действительной потребности утолить голод, Черный Олень начал говорить.

— Брат мой Чистое Сердце молод, — сказал он, — но мудрость его велика. Вожди доверяют ему. Они ничего не хотели решать, не выслушав предварительно его мнения.

— Братья мои знают, что я им предан. Пусть брат мой объяснится, я отвечу ему.

— Голубая Лисица приехал сегодня в наше селение.

— Я видел его.

— Так! Он явился от имени вождей своего племени. Голубая Лисица притворился кротким, уста его источали мед. Но бизон не может прыгать, как лось, и змея не может походить на голубя… Вожди не поверили его словам.

— Так, стало быть, они на его слова ответили отказом?

— Нет. Они пожелали прежде посоветоваться с моим братом.

— А по какому поводу?

— Пусть брат мой слушает. Бледнолицые по ту сторону Меха-Хебе уже несколько месяцев тому назад вырыли топор войны друг против друга, брат мой это знает.

— Да, это правда, и вы, вождь, тоже знали об этом. Но что нам до того? Распря между белыми нас не касается. До тех пор, пока они не захватят наши земли, где мы охотимся, не станут похищать наших лошадей и не будут сжигать наши селения, мы можем только поздравить себя с тем, что они уничтожают друг друга.

— Брат мой говорит как мудрец. Вожди команчей думают так же.

— Хорошо. В таком случае я не понимаю, о чем могли тут спорить вожди.

— О-о-а! Мой брат скоро поймет, если он захочет слушать.

— Вождь! У вас несчастная привычка, как и у других краснокожих, замаскировать свою мысль так, что совершенно невозможно угадать, что именно вы хотите сказать.

Черный Олень засмеялся тихим смехом, свойственным индейцам.

— Брат мой лучше, чем кто-либо, умеет идти по следам, — сказал он.

— Да, конечно! Но для этого необходимо, чтобы мне указали след, как бы ни был он легок.

— Брат мой нашел уже след, который я указал ему?