— Чего охальничаешь? Люди спят.

Аверьян обернулся и увидел женщину лет сорока пяти, о которой подумал: «Пожилая». Это впечатление создавало плоское, скуластое лицо, побитое крупными оспинами. Она хмуро смотрела маленькими, показавшимися Сурмачу совершенно не злыми глазами. Он почувствовал себя виноватым:

— Я из ГПУ. Тут наш товарищ лежит. Раненый…

— Так ты же, милый, не в ту дверь. Эту с войны не открывают.

Женщина повела представителя ГПУ в обход. Она припадала на левую ногу, которая была чуточку короче правой.

Они спустились по крутой узкой лесенке в подвальное помещение, а уж оттуда вышли в широкий коридор.

— Если из Гепеу, то людей тревожить надо! Раненые, милый, спят. Им сон — первое лекарство, — журила тепло, по-матерински Сурмача, понимая, что не ради удовольствия приехал к раненому товарищу ночью этот глазастый, настойчивый паренек в кожаной куртке.

Подвела Сурмача к старой, пожелтевшей от ветхости двери:

— Сейчас свечку зажгу. Тут у нас лежат тяжелые.

В палате было темно. Огромная комната с тремя высокими, стрельчатыми окнами, которые пропускали с улицы бледный свет наступающего дня.

Медсестра достала из тумбочки, стоявшей рядом с дверью в палату, два огарка. Один чуть побольше, другой чуть поменьше. Взвесила их на руке. Тот, что побольше, по-хозяйски убрала на место.

— Ты у своего друга не рассиживайся — тяжелый он.

Она прихватила полой синего бумазейного халата стекло и сняла его с керосиновой лампы. От коптящего фитилька зажгла свечку. Вошла в палату.

Там теснилось с десяток кроватей.

— А который? — шепотом спросил Аверьян, проникаясь уважением к той тишине, что жила в просторной комнате.

— Он один такой-то. Весь перевязан. Саданули его прикладом, как только голова осталась целой, — зашептала она в ответ.

— Прикладом? — не сумел скрыть изумления Сурмач.

Он был уверен, что Яроша ударили рукояткой пистолета. Не могло быть у контрабандистов винтовки: громоздкое, неудобное оружие, в карман не спрячешь.

— Милый, я фронтовая медсестра, — добродушно тараторила пожилая женщина, — по ране скажу, из чего в человека стреляли или чем ударили. А твоего чекиста — прикладом. И не с размаху, а ткнули, видать, размахнуться было не с руки — стоял близко.

«Прикладом!» Пылкое воображение Сурмача нарисовало картину короткого, но жестокого боя.

Секрет пограничников подпустил контрабандистов. Последовала команда: «Стой! Руки вверх!» Наверно, остановились, подняли руки, дали возможность подойти к себе, а потом… Аверьян знал, как это делается: шаг вперед, навстречу направленной на тебя винтовке. Схватил за дуло, отвел чуть в сторону от себя. В это же время — удар ногою в живот нерасторопному хозяину винтовки… Свалка. Наших — трое, контрабандистов — больше… Пятеро… Шестеро… Десяток… Короткий рукопашный бой. Опытный чекист Ярош успел кого-то застрелить, тут его и ударили прикладом… А справиться с молоденькими, растерявшимися пограничниками контрабандистам уже ничего не стоило…

У окна на двух куцых ватных подушках полусидел-полулежал человек, у которого голова была замотана бинтами. Видны лишь правый глаз да рот. Не голова, а тряпочный мячик. И уж такой удачно круглый. Мальчишки в шахтерском поселке гоняли по улицам такие, из тряпок.

«Да как это я о человеке думаю!» — обругал себя Сурмач и постарался придать лицу сочувственное выражение.

— Сурмач Аверьян, — представился он. — Ваш новый сотрудник по экономгруппе. Иван Спиридонович прислал разузнать, как и что с вами.

Ярошу трудно было говорить, мешал бинт.

— Голова гудит… Дай попить, — прохрипел он, делая попытку взобраться с помощью локтей на комкастую подушку.

Сурмач взял было с тумбочки жестяную кружку, хотел поднести ко рту Яроша, но хлопотливая медсестра отобрала питье.

— Ему с ложечки…

Она напоила раненого, взбила жесткие подушки, помогла умоститься поудобнее.

— Милый, — обратилась она к Сурмачу, — ты его поначалу долго-то не мучай, такому покой нужен.

Аверьян и сам понимал. Он заспешил, торопливо задавая вопросы.

— Сколько их было?

— Много. Голова трещит… Какие-то огненные круги перед глазами.

— Чего ж так близко подпустили?

— Не знаю… Я в секрете был младшим. Наверно, живыми хотели взять.

— А они хотели всех угрохать. И вышло по-ихнему: оба пограничника убиты… Вы один остались в живых. Да и то, считайте, счастливым родились.

Ярош прикрыл глаза, вздрогнул от внутренней боли, потом тяжело вздохнул: «Уф…»

— Жаль ребят… — после долгой паузы заключил он.

Аверьян помнил одно из предположений дежурного помощника начальника погранотряда: «Контрабандисты шли на уничтожение секрета…»

— Знакомых, случайно, среди прорывавшихся не встречали? — как бы между прочим поинтересовался он у Яроша.

— Окротдел контрабандистами только начинает заниматься… Это у меня с ними первое братание.

— А у пограничников… по части знакомых?.. — продолжал выпытывать Аверьян.

Ярош рассердился:

— У них и спроси! Весь эпизод — в секунды укладывается. А я лежал чуть в стороне, за соседним пеньком. Извини, не успел поинтересоваться…

Аверьяну стало неловко за свои неуместные вопросы.

— У меня еще никакого опыта по работе в экономгруппе.

— Опыт придет, — примирительно сказал Ярош, понимавший, что он излишне погорячился.

Аверьян знал, что с раненым надо бы поделикатнее… Словом, думать прежде, чем спрашивать.

— На погранзаставу-то как вы попали? Ехали ведь в погранотряд.

— Умный стороной обойдет, а дурной сам наскочит, — пояснил Ярош. Он явно был недоволен собой. — Я уже выборку по журналу сделал, кого задержали из нашего округа с контрабандой. Вдруг звонят с третьей заставы: есть свеженький — Грицько Серый из Белоярова. Привезли его в погранотряд, он и раскололся: мол, на ту сторону ходили вдвоем. По фамилии напарника не знает. Зовут Степаном. Он, Григорий, вернулся, а дружок на чьих-то именинах остался. Уговорил я замнача взять меня на заставу. А там уже и в секрет. — Ярош замотал головой, застонал:

— У-у, голова… Мозги расплавились! Тетя Маша, льда!

— Нельзя, родимый, потерпи, а то застудишь голову — дурачком станешь, — ласково уговаривала раненого медсестра. — Вот что, милый, — потребовала она от Сурмача, — не мучай ты его вопросами-допросами, пусть отдыхает.

Но Аверьян не выведал еще самого главного:

— Тарас Семенович, как же вас-то угораздило?

Ярош долго мычал от боли. Аверьян уже решил было, что не услышит ответа, и намерился уходить, но раненый все же собрался с силами.

— Не помню, — прохрипел он. — Меня ударили, я выстрелил. Они шли мимо. Их окликнули. Они и бросились на секрет… А больше ничего не помню…

Сурмач расстался с Ярошем, пообещав проведать его после того, как побывает па заставе.

Той ниточки, с которой начинают разматывать клубок, Аверьян в больнице не нашел. И все же сказать, что ездил сюда напрасно, нельзя. Познакомился со своим сослуживцем. Это раз… И… появилось еще несколько «почему», на которые не было ответа, но найти их нужно было во что бы то ни стало.

Гвоздем в мозгу засело: «Григорий Серый… Контрабандист… Задержан па третьей заставе. Живет в Белоярове… Там же, где и Ольга… Серый?..»

Что-то неуловимо знакомое было в этой фамилии…

Возвращался в погранотряд — дремал в седле почти всю дорогу: все-таки укатали сивку крутые горки. Его мучил тревожный сон: то на него замахивается прикладом — борода лопатой — контрабандист, то кто-то убегает, оставляя на рыхлом снегу глубокие, словно колодцы, следы…

Но каким бы коротким сон в седле ни был, он согнал острую усталость: в погранотряд Сурмач вернулся собранным, подтянутым. Такое состояние его охватывало каждый раз перед трудной операцией. Он теперь может забыть о еде, об отдыхе и будет всюду думать только о том, что предстоит.

Воскобойников «расчихвостил» окротделовца, как суровый отец блудного сына: