Гессех выдернул жезл, навел на дорогу и произнес короткую фразу. Многогранник замерцал багровым; в снегу образовалась протаявшая тропа, по которой можно было вернуться. Гессех снял многогранник – жезл укоротился, и был спрятан под плащ. Затем взял коня под уздцы и зашагал по парящей тропе.
Они выбрались на дорогу. Полотно оставалось сухим и чистым – сиренево-золотистая лента, летящая в белую бесконечность. Они пошли – очередные часы однообразия, теперь еще более однообразного. Только синее небо, в нем бело-золотое солнце, под ним слепящая плоскость снега, в яркости которой рельеф растворялся, – и ничего больше.
Однако, по мере того как день разгорался, снежный покров таял. Марк сначала озяб и надел куртку, но солнце карабкалось вверх, и через пару часов куртка вернулась в сумку. Можно было идти наслаждаясь погодой, спокойствием, и необычным в конце лета пейзажем.
Наконец снег растаял. Впереди вырастала гряда серо-зеленых холмов – дорога вонзалась в зубчатую кайму сверкающей спицей. Начался подъем, который дорога преодолевала по-своему – ступеньками через промежутки по восемнадцать шагов. Все эти два дня, пока они шли, поверхность дороги строго соблюдала горизонталь. Все немногие подъемы и спуски, которыми строители решили как-то посчитаться с рельефом, были оформлены единственным образом – ступенька-площадка, ступенька-площадка, ступенька-площадка. Причем площадки, в пределах одного участка, имели одинаковую длину. Удобно подниматься, например, верхом; но как быть повозке? Ведь никаких наклонов и пандусов – только ступеньки. Не может быть чтобы здесь, например, отсутствовало колесо. Ведь есть же монета, есть огненное кольцо вокруг герба? Хотя это ничего не значит – в плане колес в частности и способов передвижения вообще.
В полдень путники оказались на перевале. Затяжной подъем – долгая цепь ступенек-площадок – довел до расселины, рассекавшей гряду. Выборка идеальной работы; сделано не идеально ровно и гладко, но идеально красиво и гармонично.
Расселина кончилась; они оказались на большой квадратной площадке, венчавшей противоположный склон. Перед ними расстилалась плоскость, состоявшая из сплюснутых гладких возвышенностей и между ними неглубоких долин. Внизу, у подножия склона, плоскость отсекал от холмов огромный каньон; он начинался в необозримой дали на севере, справа, – и уходил в необозримую даль на юге, слева.
Дорога, закончив своими площадками долгий спуск, пробегала по плоскости метров двести, после чего перелетала каньон. Гессех обернулся к Марку, который глазел в каньон, усмехнулся, отошел вправо, натянув цепь, указал в бездну. Марк подошел. Под лентой дороги открылась гигантская арка моста; пролетом не меньше ста метров, в масштабе рельефа она казалась такой тонкой и хрупкой, что могла сломаться порывом ветра.
– Ведхе́тт ле́йссдехха́нтде, ла́йттеммде, – сказал Гессех.
Затем дорога входила в долину между плоскими куполами, пересекала очередным мостом – теперь небольшим, на многих низких опорах, – какую-то непонятную яму, и подходила к городу. (Другого названия для группы зданий, соединенных дорогами и огороженных единой стеной, в голову не приходило.) Поселение располагалось на южном склоне возвышенности. Марк вгляделся – штук пятьдесят зданий, соблюдающих тот же ажурно-прямоугольный стиль; расставлены по склону, следуя некой гармонии. Наверху, почти на самой вершине, – самое большое здание; самое большое, и единственное с башней.
Марк прищурился – с башни рассыпаются хрустально-цветные искры; очевидно, известный уже огненный круг-голограмма. Левее вниз – то же самое; горящая точка над аркой ворот в городской стене. Ворота весьма примечательные – ни дверей, ни решеток, только прямоугольник, сквозь который дорога вливается в город.
Город был словно собран в неком отдельном пространстве, подчиняясь некой отдельной гармонии, с учетом одного свойства рельефа – кривизны склона. И затем посажен на этот склон – без нарушения соразмерностей, оформленных в этом отдельном пространстве. Где-то что-то срезано и подчищено, где-то что-то – подсыпано и подставлено, но в целом рельеф был нетронут. Сетка улиц – строго прямоугольная (впрочем, имелось несколько срезов под углом сорок пять градусов); город состоял из горизонтальных уровней, которые соединялись привычными уже лестницами из долгих площадок.
Вдоль улиц по сторонам – полоски газонов; за теми – либо здание со двором, либо вообще ничего – никак и ничем не тронутый склон холма. Расстояние между домами-соседями – от тридцати, как можно было отсюда прикинуть, до ста метров.
По склону стекает поток, петляет своим естественным образом под улицами, между домами и даже собственно под домами – некоторые, целиком или частью, стоят на сваях. При этом – ни одного дерева; в городе все то же что и вокруг, и было целый день по дороге – поросший травой сухой каменистый склон и кустарник. Ничего подобного Марку видеть не приходилось.
На многих домах, на квадратных башенках-чердаках, слепили в полуденном солнце белые точки. Звездочки распределялись по городу равномерно, формируя некую сеть. На башнях городской стены, устроенных каждые сто – сто пятьдесят метров, пылали такие же огоньки – город был словно очерчен искристо-пунктирной кривой. Под стеной по склону рассыпа́лись какие-то крапинки. Похоже, опять эти хибары... Марк поежился, вспомнив хижину перевозчика, срубы у первого дома и на реке.
Наконец они окончили спуск и вышли к мосту. Издалека сверху, с перевала, арка этого грандиозного сооружения казалась собственно аркой – единственной рукотворной кривой здесь до сих пор встреченной. Марк отошел к обочине, насколько позволяла цепь, и всмотрелся вперед под мост. Оказалось, что огромная кривизна арки набрана из опять же квадратов, которые с расстояния и под таким углом показались дугой. Вершину арки, под самой полосой дороги, замыкал круг с неким знаком. Знак очень похож на тот, который был тогда на монете.
– Ке́йнгхем, – сказал Гессех, бросив сверкнувший взгляд.
Они вступили на мост. Марк перегнулся через парапет. Глубину каньона не определить – дно далеко внизу, в тумане.
– Ла́йттеммде, – обернулся Гессех с усмешкой, – самдеххе́йстет-ре.
Наконец грандиозный мост кончился, и они вышли в долину. Миновали те метров четыреста – за которыми начинался тот, другой мост, на низких опорах, над непонятной ямой. На этом мосту Марк также подошел к парапету и выглянул. И замер как вкопанный.
Яма (в поперечнике метров сто!) была завалена трупами. Трупы тех ужасных людей в лохмотьях, и тех работников в униформе. Трупов не пересчитать; бросали их в эту жуткую яму, как видно, очень давно – лет пятьдесят, может быть больше. Трупы были на всех стадиях разложения – от самых свежих на самом верху, до древних скелетов, которые виднелись кое-где под грудами гниющей плоти.
И при этом никаких насекомых, никаких птиц, никаких прочих падальщиков, просто никакого запаха. Над огромной гнусной могилой – свежайший воздух предгорий.
– Таахе́йнгес, – Гессех натянул цепь. – Ва ведхе́тт на́йстеммдетт е́йсенг?
Марк отвернулся от феноменального кладбища. Они приближались к арке ворот – прямоугольник в ажурной рамке, сверкающей бесконечным узором; на самом верху – огненный круг с гербом-схемой. Откос под стеной, так и есть, заставлен все теми же срубами. Срубов также не пересчитать – теснятся вдоль насыпи насколько хватает глаз, вправо на север и влево на юг. Все, однако, пусты – ни лика во мраке проломов, ни клубка дыма над крышами.
Арка впереди выросла на полнеба. Под огненным кругом замерцала бархатно-золотая надпись. Буквы простые, тяжеловатые, какие-то даже топорные – наверное, очень древние; но надпись целиком смотрелась согласованно и изящно, и была просто красива – глаз не хотел ее покидать.
– Ле́йнгерге́ммех рейссе́дде, – произнес Гессех, как видно, озвучив написанное. – Одде́тт сто́йсвейт, – добавил он и хмыкнул с неудовлетворением, даже с досадой.
Наконец они приблизились и остановились. Прямоугольное сооружение поражало все той же совершенной простотой, гармоничностью формы и отделки. Все тот же жемчужно-сиреневый перламутр, все тот же мерцающе-золотой узор по четырехугольникам кладки, все так же ни разу не повторяющих конфигурацию. Картинка за двое суток дороги не только не надоевшая, но странным образом приносящая глазу все большее удовольствие. Гессех остановился и обернулся.
