— Я тебя знаю, не так ли?

Мария объяснила, кто она.

Миссис Шэнд перевела взгляд на Мартина.

— А это кто?

Мария опять объяснила.

— И чем же вы здесь занимаетесь, молодой человек? — спросила миссис Шэнд.

Этот ошеломляющий вопрос сразил бы Марию наповал, а Мартин, наоборот, ни капельки не смутившись, принялся подробно описывать каникулы, так что миссис Шэнд пришлось дважды перенести вес с одной ноги на другую, и при этом совершенно не реагировал на ее попытки перебить его вопросом или подвести рассказ к концу.

— Ну, раз ты интересуешься окаменелостями, — вставила она наконец, — можешь зайти ко мне, если будет желание, и я покажу тебе очень интересные экземпляры моего деда.

— О'кей, — сказал Мартин.

— Пожалуйста, пожалуйста, — укоризненно отозвалась миссис Шэнд, явно не одобряя его манеру выражаться.

— Отлично, — сказал Мартин. — У меня сегодня как раз есть время. А сейчас нам нужно идти — обедать пора. Пока.

И он одарил миссис Шэнд обаятельной улыбкой. Завернув к воротам дома, Мария украдкой оглянулась и увидела, что миссис Шэнд стоит на том же месте. Трудно сказать почему, но она больше не казалась такой уж скалой.

После обеда Фостеры «спокойно» сидели в саду, как любила выражаться миссис Фостер. Но ведь мы и так никогда не проводим время шумно, подумала Мария, никогда-никогда, у нас просто не бывает шумного времени. Мария читала, отец то читал газету, то спал под ней, а мама шила. Она делала аппликации из разноцветных лоскутов на стеганом одеяле. Этим рукоделием она занималась уже восемь лет: одеяло было большое, роскошное и обещало по окончании очень красиво смотреться. Когда Мария была помладше, она ревновала маму к одеялу; однажды она взяла несколько лоскутов, которые мама подобрала для аппликации, и сунула их на дно мусорного ведра под чайную заварку и картофельные очистки. Никто так и не узнал. Это был, пожалуй, самый плохой поступок в ее жизни — до сих пор ее бросало то в жар, то в холод при одном воспоминании. Теперь одеяло уже не вызывало у Марии никаких эмоций, но иногда ей казалось, что на него у мамы ушло почти столько же времени, сколько на саму Марию, и что подчас люди проявляют больший интерес к одеялу.

Время от времени за изгородью, то затихая, то нарастая, раздавались звуки боевых действий, которые вели дети Люкасов. Там происходила затяжная всеполуденная ссора, вспыхивая и перерастая в жаркий спор с криками и воплями. Порой шум перекрывал пронзительный рев одного из малышей. Тогда мистер Фостер хмурился и вздыхал, а миссис Фостер отрывала глаза от шитья и неодобрительно смотрела на изгородь, разделявшую их сады.

— Эти дети просто неуправляемы, — сказала она наконец.

Пару раз споры и слезы внезапно и неестественно прерывались громким вмешательством одной из мам. Мистер и миссис Фостер перекидывались взглядами, и миссис Фостер с суровым видом возвращалась к аппликации. Мария вдруг поняла: ее родители никогда не кричали друг на друга, на нее или еще на кого-то. Вот интересно. Так она лежала — то читала, то думала, пока не пришло время чая.

Мартин появился, когда они еще сидели за круглым столом.

— Ты уже пил чай, Мартин? — спросила миссис Фостер.

Выяснилось, что да, но он был не прочь еще раз почаевничать. Он сел за стол и съел четыре сандвича и кусок пирога. Когда миссис Фостер стала настаивать — правда, не слишком сильно, — он взял второй кусок.

— Странно, что она не толстеет, — сказал он, кивком указывая на Марию. — Столько еды, и все для нее одной. Везет же некоторым.

— Еще пирога? — с сомнением спросила миссис Фостер.

— Нет, спасибо, — ответил Мартин после краткого, но, видимо, тщательного обдумывания. — Ну как, пойдем к той старушенции?

Мария не испытывала особого энтузиазма. Ей было как-то неуютно с миссис Шэнд. Хотя теперь, вспомнила она, меня поддержит Мартин. И ничего не нужно будет говорить, а просто смотреть и слушать. А на часы стоит еще раз посмотреть.

— Пойдем, — сказала она.

Объявление у входа в гостиницу вызвало в Мартине бешеное возмущение.

— Да кем они себя считают? «Детям и собакам вход воспрещен»… Так, сейчас им повезет.

Он громко затопал вверх по лестнице.

Они застали миссис Шэнд все за той же розовой вышивкой. Ошеломленный Мартин даже замолчал: вот это комната — столько часов, и все тикают. Он стоял, разглядывая все вокруг, и водил парусиновой туфлей вверх и вниз по своей грязной джинсине.

Миссис Шэнд встала с дивана, подошла к комоду в углу комнаты и вынула оттуда плоский поднос, накрытый салфеткой.

— Вот, садитесь и рассматривайте. И, пожалуйста, молодой человек, следите, куда вы ставите ноги.

Мария и Мартин устроились рядышком на диване с коричневыми и желтыми розами на потрепанной ситцевой обивке и стали рассматривать окаменелости, а миссис Шэнд с немым раздражением проследила струйку песка, отмечавшую маршрут Мартина по комнате, и затем вернулась к шитью.

Окаменелости, как они сразу поняли, стояли на порядок выше обычных. Там не было ни Gryphaea, ни Stomechinus, даже одиночных аммонитов, зато были белемниты, как огромные пули, и акульи зубы — такие гиганты, что, представив себе их владельцев юрского периода, Мария молча поклялась: в Ла-Манш — ни ногой, и восхитительное смятое растение, похожее на лилию, — гравюра на плоском камне.

— Вот это класс, — с любовью сказал Мартин.

— Можете взять их в руки, — разрешила миссис Шэнд.

Только зря она раздобрилась — они уже и так держали их в руках.

— Кто это нашел? — спросил Мартин.

Миссис Шэнд опустила очки на нос и посмотрела поверх них на Мартина.

— Мой дедушка. Он был другом сэра Чарльза Дарвина и собирал окаменелости для его исследований. На наших утесах. Сейчас я покажу вам фотографию.

— А где он их нашел?

Но миссис Шэнд уже вернулась к комоду и принялась рыться в ящике, забитом, как заметила Мария, бумагами и связками писем. Она вернулась, неся в руках большой и, видимо, старый (кожа его выцвела и вытерлась) фотоальбом. Она положила его Мартину на колени и начала перелистывать страницы, пока не дошла до фотографии пожилого человека с белой бородой и добрым лицом. Так вот кто стоит у нас на камине в гостиной, подумала Мария. На другой странице была еще одна пожелтевшая фотография — леди в пышной одежде, но с туго затянутым лифом, что делало ее похожей на викторианские стулья в гостиной летнего дома. На голове у нее сидел кружевной чепчик, а из манжет и воротничка платья тоже выступали кружева. А вот лицо ее, несмотря на причудливый наряд, было обычным, спокойным материнским лицом: такое и сегодня двадцать раз встретишь на любой улице или в супермаркете. Из-под чепчика выбилась прядь волос, что придавало сухому портрету более домашний вид. Внешне люди мало отличаются — люди из разных времен, подумала Мария, а вот представления у них совсем разные, мир-то меняется. Она пригляделась к фотографии и заметила: брошка на шее у дамы — розовый букет из слоновой кости — та самая, что теперь на миссис Шэнд, которая сидит на стуле по ту сторону камина и разглаживает на колене вышивку.

— Моя бабушка, — сказала миссис Шэнд. — А на следующей странице — моя мама, когда она была маленькой девочкой, и ее сестра Хэриет.

Они сидели в кресле из гостиной. Вернее, старшая девочка сидела, а Хэриет стояла рядом, опираясь на ручку. Понятно: ее так поставили, чтобы вышло красиво. В одинаковой одежде: черные высокие ботинки, застегнутые на множество крохотных пуговок, исчезают под платьями из темной материи, и белые передники — все в рюшах и сборках. Длинные схваченные лентами волосы забраны назад, будто их только что расчесали. А они похожи, сразу видно — сестры, но старшая худее и темнее, и лицо у нее серьезнее (или скучнее?). А Хэриет пухленькая, и даже сквозь коричнево-желтые тона фотографии угадываются розовые щеки и голубые глаза, но в лице какая-то неестественная скованность — зубы она стиснула, что ли? И вдруг Мария поняла: Хэриет вот-вот расхохочется. Что там у них случилось? Может, фотограф был смешной или что-то смешное сказал. Наверное, она хихикнула, и ей тут же велели прекратить, или просто еле сдерживалась от смеха.