И все эти спуски — вверх-вниз, которые так утомили тетю Рут (чем грубее и круче становилась тропа, тем сильнее и громче ворчала тетя Рут, что, мол, наверное, поздно уже), — старые оползни — вдруг догадалась Мария, только очень старые, много с тех пор воды утекло — все успело зарасти кустами и деревьями. Тропинка круто спускалась вниз, на нее выползали огромные корни и лежали поперек (представляя новую опасность для бедной тети Рут), и деревья там были еще выше и древнее. И растения там были другие: папоротники, и дикий чеснок, и что-то странное, первобытное, с поникшей головкой, похожее на тростник.
— Господи, — сказала тетя Рут. — Опять наверх… Стояла тишина. Порой с дерева на дерево перелетал голубь. Шуршали листья. Где-то за пределами видимости, грустно, протяжно крича, пронеслась чайка. И больше ни звука, только их собственные шаги да разговор дяди Дэвида с отцом.
И вдруг залаяла собака. Нет, подумала Мария, не залаяла, затявкала. Это большие собаки лают громко, в полную силу. А так тявкать может только маленькая собачонка, глупая такая собачонка, которая вечно носится кругами и еще больше заводится. Она огляделась — собачонка была где-то рядом, это ясно, но ничего не увидела в накренившемся царстве откосов, кустов и деревьев. И тут до нее начало доходить — не сразу, правда, — и она даже не удивилась: так ведь это та самая собачонка, которую она все время слышит из окна своей комнаты.
Мария догнала остальных.
— Здесь где-то потерялась собачка. Тявкает и тявкает.
Все остановились. Шаги стихли, и больше ничего не было слышно — только ветер шумел, да море, да птицы чирикали. И тявкала эта собачонка.
— Где, дорогая?
— Да здесь же, — нетерпеливо ответила Мария. — Где-то рядом.
Бедная собачонка, что с ней? Она же просто в истерике.
Все четверо огляделись вокруг, потом посмотрели друг на друга. Дядя Дэвид озадаченно покачал головой и принялся снова раскуривать трубку: непростая задача — встать между ветром и зажженной спичкой.
— Боюсь, я ничего не слышу, — сказала миссис Фостер.
Мария слушала тявканье и смотрела на них пустым взглядом.
— Конечно, у нее более острый слух, — сказала тетя Рут. — Вполне естественно для ее возраста.
Собачонка дошла уже до полного исступления. Нет, она не потерялась, подумала Мария, тут дело в другом. Что-то ее огорчает, вот она и сходит с ума. И не успела мысль сложиться в слова, как тявканье заглушил другой звук — что-то загрохотало, как будто взорвалась земля, и покатилось вниз. Весь мир вдруг сдвинулся с места, и сквозь этот шум донесся визг обезумевшей собачонки и чей-то крик. Детский крик.
— Ой, — вздрогнула Мария.
Шум в ушах нарастал, потопляя все, перекрывая все остальные звуки, и вдруг земля под ногами пошатнулась, и Мария схватилась за тонкий ствол дерева у тропинки.
— В чем дело, Мария? — сердито спросил отец, и шум тут же стих, тявканье заглохло, тропинка снова стала устойчивой, и Мария отпустила дерево.
— Ни в чем, — ответила она и наклонилась заправить надоедливо хлопавший ремешок на сандалии.
Все прекратилось. Мир снова стал прочным, тявканье исчезло, а вместе с ним и странный шум — все это уже казалось ненастоящим; вот так и вчера лицо девочки — мгновение, и будто его никогда и не было.
— Ну что, поспешим? — спросил дядя Дэвид.
Но с тети Рут было довольно. Ей надоело быть обузой, все остальные, конечно, могут идти дальше, а она лучше немного посидит здесь (и она без восторга посмотрела на заросли крапивы и куманики), хотя и время уже поджимает.
Тогда все развернулись и направились назад: тетя Рут сзади (теперь на подъемах она заметно поутихла), а Мария на сей раз впереди — только что пережитое почему-то тоже толкало ее домой.
На повороте дороги она вспомнила о пятидесяти пенсах в кармане и о календаре, который еще в тот раз себе пообещала, и зашла в магазинчик. Когда она вернулась, отец и дядя Дэвид прервали беседу и по-доброму, с интересом на нее посмотрели.
— Любопытно, как Мария промотала свои пенни? — спросил отец.
— Наверное, купила хороший альбом для рисования, — предположила тетя Рут.
Они с удивлением уставились на календарь.
— Очень мило, — сказал дядя Дэвид. — Приятные старинные картинки, да? Диккенсовские времена. Очень красиво.
— Ты не ошиблась? — спросила миссис Фостер.
Она не представляет, почему я купила именно этот календарь, подумала Мария, вот что она хочет сказать. Перелистывая страницы календаря, скромные сероватые картинки, она хорошо понимала, как их воспринимают родственники, — жалкое соперничество с красивыми цветными видами избранных уголков Дорсета и изумительными фотографиями коттеджей, скал и холмов.
— Как будто кто-то перевел назад стрелки часов, да? — усмехнулся дядя Дэвид, заглядывая Марии через плечо, и Мария испуганно на него посмотрела.
Теперь она увидела, что на сентябрьской гравюре изображался город и левый отрезок берега, словно художник сидел в лодке в полумиле от суши. Утесы, как и теперь, густо покрывал лес.
— Так-так… — сказал дядя Дэвид. — Мы шли где-то здесь, верно?
И его крупный указательный палец опустился на картинку на окраине Лайма.
— Да, город слегка разросся. А в старые времена — всего-то два-три домика.
— И один из них — наш, — сказала Мария.
— Правда? — с сомнением переспросил дядя Дэвид.
Он стал всматриваться в картинку.
— Здесь так нечетко, что и не поймешь.
— Точно, это он, — подтвердила Мария.
— А гуляли мы вот здесь. Похоже, скалы с тех пор немного выветрились.
И в этом он был совершенно прав: береговая линия на картинке была более правильная, чем поросшие лесом крутые склоны, где они только что бродили. Значит, по крайней мере, часть породы выветрилась с тех пор, как нарисовали картинку, подумала Мария. Интересно, когда? Она глянула в нижний угол гравюры и увидела мелкие наклонные цифры: 1840.
Значит, 1840 год. Сьюзан и Хэриет еще не родились, ведь Сьюзан закончила вышивку в 1865-м. В сентябре 1865-го. Но деревья там, где мы гуляли, довольно старые, значит, обвал произошел вскоре после 1840 года. Интересно, подумала она, неужели… И мысль, бередящая мысль, залетела к ней в голову и зависла там, как серое облако, пока снова не заговорил дядя Дэвид:
— Любопытно наблюдать, как меняется место, — произнес он.
— Да, — тепло отозвалась Мария.
И на мгновение между ними возникла симпатия, и не важно стало, что Марии всего одиннадцать, а дядя Дэвид уже довольно пожилой и что обычно им нечего было друг другу сказать.
— Карты… карты… — рассеянно повторил дядя Дэвид. — Я сам много чего узнаю из старых карт. Но это — совсем не тетина стихия. Есть у меня одна книжица, надо будет тебе ее показать.
Мария кивнула в знак того, что она очень хочет посмотреть книжицу. Тетя Рут, которая все это время бубнила миссис Фостер: «Старинные гравюры… Странный вкус у маленькой девочки» (Мария ясно ее слышала, беседуя с дядей Дэвидом), вдруг обернулась и сказала:
— Ну что, дорогой, в путь?
И это означало, что им обоим пора торопиться в Лондон. Мария давно заметила, тетя Рут чувствовала себя неуверенно, если долго находилась вне Лондона. Она выныривала из него, как нервный пловец, который, заплывая в море, то и дело косится на берег.
И пошел шквал прощаний: снова пришлось целовать, и тебя целовали в ответ. И когда гости уехали, Фостеры, оставшись наконец одни, погрузились в привычный покой. Мария повесила календарь у себя в комнате; август закрывал все остальные месяцы, и тут ее осенило: покупка-то невыгодная, ведь год почти кончился. Старый календарь — самая безжизненная вещь на свете, если только он не прошлогодний ежедневник. Хотя почему? — подумала Мария, ведь оттого, что время уже прошло, оно не сделалось менее интересным, чем время, которое еще не наступило. Она пролистала назад страницы календаря и вспомнила январь (когда болела ветрянкой), и март (день рождения, и еще она начала ходить на фигурное катание), а в июне она первый раз в жизни сама поехала на поезде к крестной. Эти месяцы напомнили ей банки с джемом дома в кладовке — полные и с наклейками. Остальные — сентябрь, октябрь и их соседи стояли пустые и непредсказуемые.
