Вон он, этот лес, издали похожий на огромного медведя, лежит справа от Городка, сгорбив спину и вытянув к нему лапу, кажется, что подкрадывается, сейчас схватит и утащит в свою берлогу. Нет, это не лес горбится, а туча выползает из-за леса, такая же черная, как и лес, и солнце уже прячется за ней.
«Вовремя подгадали. Ночь будет что надо, темная, с дождем, партизанская», — подумал Ким и поглядел вниз на стоявших под дубом командира, комиссара и начальника штаба.
Он со всем командованием отряда был в самых свойских отношениях: командир — Трофим Савельевич, или «Дед», как его звали партизаны в целях конспирации, — на одной улице с ним жил, через дом, из одного колодца воду брали, на одной скамеечке под липой сиживали; начальник штаба — Василий Демьянович — был директором школы, водил ребят на экскурсии и в далекие лодочные походы на Сугре; ну, а что касается комиссара, то Ким все же не может забыть, что приходится ему сыном, хотя это и нужно было бы.
Дубы зазеленели, а Дед был в валенках и шубе. Шубу эту партизаны сняли с какого-то важного немецкого чина и преподнесли своему командиру, чтобы он не так мучился от ревматизма, а то у него вечно или поясницу ломит, или ноги. Она просторна, как тулуп, и слишком длинная для Деда, потому что он коротышка, но зато в ней можно с головой укутаться и на коне хорошо. И шапка на нем зимняя, барашковая, примятая на затылке. Этого мехового колпака Дед никогда не снимает с головы и спать заваливается в нем.
— Волос стало мало, зябнет голая голова, — говорит он.
«Голова голая, а бороду отрастил в лесу», — смеется про себя Ким. Знает он Деда как облупленного. И до войны еще Трофим Савельевич любил почудить. На ревматизм жаловался, охал, стонал, поясницу потирал, а зимой выходил утром на двор до пояса голый, обливался холодной водой из колодца и, растираясь, так кряхтел от удовольствия, что на всю улицу слышно было. Вот у него какой ревматизм!
Дед глядел в бинокль, но похоже было, что бинокль ему только мешал: он то и дело смотрел поверх него, вытянувшись на носках и приплясывая.
Отец и Василий Демьянович тоже глядели в бинокли, что-то высматривали в долине.
Три деревни вытянулись под Дубовыми горами прерывистой цепочкой по низким берегам Подужи, от чуть видного на западе сахарного завода до Подужинского леса на востоке, и во всех этих деревнях, как сообщили еще вчера побывавшие там разведчики, стоят сильные немецкие гарнизоны. Нет, сколько ни высматривай, а без боя отряду все равно не прорваться в Подужи некий лес. Прорываться придется ночью, а раз грозовая туча идет, то, конечно, еще нынешней ночью — разве упустит Дед случай обрушиться на немцев с гор под грохот грома, во тьме и ливне? Любит он темные ночи с дождем. Ревматизм у него разыгрывается всегда к дождю, а как дождь запустит ночью, так он про свой ревматизм в один миг забудет — обязательно учинит где-нибудь немцам беспокойство. Вон он уже как приплясывает от нетерпения, глядя на тучу! Скорой, скорей бы надвигалась, не прошла стороной. Нет, стороной не минует. Полнеба уже охватила, быстро идет, как паровоз, — черная в клубах дыма и пара, только что не шипит. Ох и польет, ох и загрохочет же скоро! А Дед еще добавит из своих трофейных пушек и минометов. Славная будет ноченька!
Все теперь есть в отряде — пулеметы, пушки, минометы. Совсем уже не то, что было, когда они уходили в трескучие морозы из Подужинского леса снежной целиной. С одними винтовками уходили, иные и без патронов. А народу-то сколько было? Всего полсотни. Дед пальцем пересчитывал. А теперь пересчитай-ка пальцем, когда уже за полтысячи перемахнуло. Все изменилось после того, как немцам дали жару под Москвой. Валом повалил народ в партизаны. И Дед веселый ходит, руки потирает, довольный, что большим командиром стал и что немцы пообещали за его голову большую награду. «Золотая, — говорит, — у меня голова».
Разбогател, вон какие цигарки стал свертывать — в половину газетного листа. Целую горсть самосада насыпал, а зимой, когда сиднем сидели в лесу, хорошо, если щепоточку соберет по крошкам, порывшись в карманах. Сейчас закурит, задымит, как эта туча, и будет отдавать приказ на прорыв. Ким не ошибся. Задымив под дубом, Дед притопнул ногой и показал пальцем вниз:
— Я буду тут.
С этого он всегда начинал боевой приказ, и это значило, что тут, на горе под дубом, будет его командный пункт.
Для Деда главное — выбрать себе командный пункт где-нибудь повыше. Раньше, бывало, если бой идет в лесу, то заберется на самый высокий пригорок, а если в селе — на самое высокое крыльцо, а то и на крышу, чтобы все бойцы у него на виду были и сам был на виду у всех. А ты воюй да поглядывай на него. Стоит с автоматом в одной руке, а другой поглаживает бороду — значит, все идет как надо, продолжай в таком же духе. Перестал гладить бороду, сбил шапку на затылок — значит, недоволен, плохо народ дерется, ослаб духом. А замашет кулаками, ногами затопает — ну, тут уж дух из тебя вон, а ты лети вперед и больше не оглядывайся на него, пока он не повесит автомат на шею и не начнет свертывать цигарку. Тогда и ты, если жив остался, можешь закурить.
Вот и вся тактика-практика Деда. Но теперь, при полутысяче людей, уже не покомандуешь с пригорка или с крыльца. Сейчас вон уже на какой горе будет командный пункт. Кто увидит отсюда такого коротышку, как Дед?
Ким не очень-то верил в военные таланты Деда. В первую мировую войну Трофим Савельевич был рядовым солдатом, в гражданскую дослужился только до старшины роты, а старшина что за командир — больше хозяйственными делами занимается. Глядя на Деда с вершины дуба, Ким заранее улыбался — знал он, что Дед, с тех пор как стал большим командиром, взял себе в моду, прежде чем отдать боевой приказ по отряду, поломать перед людьми комедию. Думает, думает иной раз, а потом скажет: «Нет, це дило так, без освежения разума, не разжувати» — и постучит себя рукояткой плетки по затылку раз, другой, третий, да с таким хитрым видом, будто есть у него в голове какая-то тонкая пластинка, которая, когда он постучит, повернется, мозги у него проветрятся, и тогда он найдет самое верное решение. Говорят: «Ох и хитрый же тактик наш Дед!» А его тактика и хитрость вся в этом. Ким-то хорошо знает, кто отдает приказы, а кто их подготавливает, и ему досадно, что слава идет Деду, а отец его остается в тени. Да и Василий Демьянович тоже. Он хоть и не кадровый военный, но все же перед революцией окончил школу прапорщиков, а в гражданскую войну был начальником штаба полка. Не будь их двоих, начудил бы Дед со своей хитрой тактикой. С двух сторон его подпирают, но никто этого не замечает, потому что на виду у всех командует он один.
«И сейчас так же вот», — думает Ким, глядя, как под дубом собираются вызванные для получения приказа командиры боевых групп отряда. Дед молча смотрит на тучу, никак не наглядится на нее, а они все смотрят на него, и все так довольно улыбаются, будто это он каким-то фокусом вызвал им на подмогу такую черную тучу. А комиссар и начальник штаба стоят в сторонке, будто они тут ни при чем, и тихо разговаривают между собой.
Ким смотрит на все это с вершины дуба, и ему самому начинает казаться, что Дед выкинул с тучей какой-то фокус — уж очень она кстати поспела, как по заказу. «Нет, что ни говори, а Дед силен», — решает он вдруг.
Проснувшись рано утром, Валя подумала, что ливень с грозой, под шум которого она засыпала вчера, все еще продолжается, но сейчас же поняла, что это не дождь шумит, а машины мчатся одна за другой по улице, за углом дома. Подняв голову с подушки, она увидела в окне, над занавеской, закрывавшей только нижнюю половину его, задранную вверх конскую голову и всадника в нательной рубашке, пригнувшегося под нависавшими над ним ветками тополя. Громко цокая подковами по кирпичному тротуару, конь с всадником проскакал возле самого окна.
Валя вскочила с кровати, метнулась к окну, глянула за занавеску. В переулке буксовала застрявшая в луже грузовая машина. Несколько немецких солдат, стоя в грязи, подпирали грузовик. В кузове его, на ворохе домашних вещей, сидела женщина в голубом плаще с большим узлом на коленях.
