Через неделю он повел ее на «В случае убийства набирайте, „М“» [100].

— Это тебе ближе, — сказал он.

Кортни посмотрела на Трейси и посетовала:

— Я есть хочу

— Опять?

— Ага.

М-да, прожорливый ребенок. Вероятно, что-то компенсирует.

— Кортни? — нерешительно сказала Трейси. — Вот смотри, тебя зовут Кортни, да? — (Девочка кивнула. Вероятно, ей скучно, хотя и в минуты ясности по ее лицу толком ничего не прочтешь.) — Я тут подумала, может, раз у тебя теперь новый дом… — (Кортни скользнула глазами по безобидной гостиной), — может, тебе и имя новое завести?

Кортни глядела равнодушно. Может, у нее уже бывали новые личины, — может, она вовсе не Кортни. И поэтому ее никто не ищет — ищут совсем другого ребенка, Грейс, Лили, Поппи? (Или, скажем, Люси.) В горле у Трейси заклокотала кислая желчь. Поднялась, вероятно, из бездны ужаса, распахнувшейся в глубинах нутра. Что она натворила? Она закрыла глаза, пытаясь выключить угрызения, — тщетно, — а когда открыла, девочка стояла перед ней и смотрела с любопытством.

— А какое имя? — спросила она.

Надо бы вкачать в ребенка свежий воздух. Осунувшаяся девочка, будто всю жизнь в подвале росла.

— Пошли, — сказала Трейси, когда Кортни проглотила еще тост, — выяснилось, что она любит мармайт. — Погуляем, воздухом подышим. Я быстро. — Кортни уставилась на нее, и Трейси прибавила: — Переоденусь.

Она влезла в менее удобный наряд и вернулась в гостиную — девочка выбралась из-за стола и уже нацепила розовый рюкзачок. Послушная, как собачонка, только хвостом не виляет воодушевленно.

Но не успели они выйти, в двери закопошился ключ. Почему у кого-то есть ключ? Почему кто-то входит в дом? Трейси будто в стену уперлась — никаких версий. На одну безумную секунду подумала, что это таинственный телефонный незнакомец. Следующая секунда оказалась еще безумнее: Трейси решила, что это Келли Кросс, и поспешно оглядела коридор, раздумывая, чем бы вооружиться. Открылась дверь.

Янек! Про него-то Трейси напрочь забыла.

От ее удивления он растерялся, потом увидел Кортни в дверях кухни и восторженно заулыбался.

— Привет, — сказал он.

Кортни смотрела будто сквозь него.

— Племянница, — сказала Трейси. — Моя сестра гораздо младше меня, — прибавила она, внезапно смутившись: Янеку, наверное, она кажется древней старухой.

Но ведь у него тоже дети, так? Поляки, наверное, очень любят детей. Иностранцы обычно любят детей больше, чем англичане.

— Мы как раз уходим, — выпалила она, пока они не углубились в дебри девочкиного происхождения. И прибавила: — На кухне печенье.

Всего день прошел — а какая разница.

Он проснулся, не понимая, где он и как сюда попал. От алкоголя бывает.

Джексон был не один. Рядом носом в подушку лежала женщина — под спутанным колтуном почти не видать лица. Сколько на свете невоздержанных женщин — не устаешь удивляться. В припадке паранойи он проверил ее дыхание — нормально, кислое и ровное. Кожа синюшная и восковая, трупная, но, вглядевшись, Джексон уверился, что это просто размазался и пошел пятнами вчерашний макияж. Крупным планом, даже в свете с улицы, он разглядел, что она старше, чем он думал. За сорок или чуть моложе. Или постарше. Такого сорта женщина.

Судя по электронным часам, полшестого. Надо полагать, утра. Зимой и летом он просыпался в это время — внутренний будильник, заведенный много лет назад, еще в армии. Жаворонки только проснулись. Кажется, Джексон никогда не видел жаворонка. Да и не слышал, если вдуматься. Вскрой жаворонка — музыку найдешь, / Серебряные свернутые трели [101]. Какой женщине придет в голову такой образ? Джексон почти не сомневался, что Эмили Дикинсон никогда не просыпалась с похмелья в обществе незнакомого мужчины.

Рассвет только-только вспарывал небо. Приятно облапошить день. Время — вор, и Джексон слегка торжествовал: ему удалось выкрасть обратно ранние часы. Такое ощущение, что на дворе четверг, хотя он не готов поручиться.

Безымянная женщина нечленораздельно забормотала во сне. Повернула голову, открыла глаза — пустые, будто мертвые. Когда разглядела Джексона, глаза слегка ожили, и она прошептала:

— Господи, ну и видок у меня, а?

Видок был такой, словно ее погрызла собака, но Джексон сдержал неуместный приступ честности и улыбнулся:

— Да ничего.

Джексон теперь улыбался редко (а прежде что, было иначе?), и женщины обычно удивлялись. Эта женщина в постели (наверняка ведь она говорила, как ее зовут?) блаженно заерзала, хихикнула и сказала:

— А чаю мне сделаешь, миленок?

— Поспи, — сказал он. — Еще рано.

Надо же, послушная какая — закрыла глаза и вскоре уже тихонько похрапывала. Джексон заподозрил, что, пожалуй, противник его недостоин.

В голове копошилось воспоминание — поначалу смутное, но, увы, уже прояснялось — о том, как он зашел в бар в центре, полный решимости сбросить золотые годы. Кажется, рассчитывал на анисовый ликер, теплый постой в холодном городе, однако бар оказался коктейльным заведением, где немалую толпу пообносившихся мужчин подавляли численностью орды наглых женщин. Целая банда накинулась на него — от алкоголя их лихорадило, и они жаждали вырвать Джексона из стада невзрачных костюмов. Похоже, тетки начали пить еще в прошлом столетии.

Праздновали развод одной из них. Джексон-то полагал, что развод — повод для поминок, а не гудежа, но что он понимает, у него весьма прискорбный матримониальный анамнез. Как ни странно, женщины были сплошь учителя или соцработники. Нет ничего страшнее представительницы среднего класса, которая отпустила тормоза. Как их звали, этих гречанок, что разрывали мужчин на куски? Джулия наверняка знает.

Среда, однако тетки вовсю нагружались коктейлями с нелепыми названиями — «Пылающий „ламборгини“», «Лягушка в блендере», «Рыжая потаскуха», — и от тошнотворных жидкостей в стаканах Джексону было не по себе. И думать не хочется, с какими физиономиями эти тетки явятся завтра на работу.

— Я Мэнди, — бодро представилась одна.

— Давай, дорогой, поднажми, — сказала другая, чье горло после многих лет курения заросло всякой дрянью.

— Полагается так, — сказала Мэнди, не слушая подругу. — Я говорю: «Я Мэнди», а ты отвечаешь…

— Джексон, — неохотно сказал Джексон.

— Джексон — это что? — спросил кто-то. — Имя или фамилия?

— Как вам больше понравится, — сказал Джексон.

Он любил простые разговоры. «Да», «нет», «давай», «не надо» описывают почти что угодно, все прочее — рюшечки, по сути дела, хотя, если временами вставлять «пожалуйста», результаты выходят поразительные, а если «спасибо» — тем более. Первая жена попрекала его неспособностью вести светскую беседу («Господи, Джексон, тебе что, трудно осмысленно поговорить?»). Та самая жена, которая в период ухаживаний восхищалась его «силой и немногословностью».

Может, стоило дарить Джози побольше слов. Тогда бы она его не бросила, он не связался бы с Джулией, доводившей его до помрачения рассудка, и уж точно не познакомился бы с фальшивой второй женой Тессой, которая надула его и обобрала. Не было гвоздя.

— Хорошая жена, плохая жена, — сказала Джулия. — В душе ты знаешь, какую любишь больше. — (Да? И какую же? По части заморочить ему голову до Джулии далеко им обеим, даже Тессе.) — Черная вдова, — со смаком произнесла Джулия. — Радуйся, что не съела.

Женщин нередко влекло к Джексону — поначалу, во всяком случае, — но теперь он не особо ценил красоту, и свою, и (похоже) противоположного пола, ибо слишком часто видел, до чего доводит красота без правды. Однако было время, когда ни в какой степени подпития его не привлекла бы женщина, что явилась ему по пробуждении нынче утром. Может, с возрастом понижается планка. Само собой, Джексон с его собачьей преданностью большую часть взрослой жизни провел моногамно, и подобные проблемы оставались сугубо умозрительными.