Это была уже не степь. Степь осталась позади. Здесь же дубовые балки и овраги служили защитой славянам. И найти удобное место для привала не составляло труда.

Дружинники спешились, стреножили коней, выставили дозоры. Костер развели быстро, потянуло дымком и аппетитным запахом кулеша. А там и Кудряш запел: негромко, сладко, протяжно.

Воины расположились вокруг огня, распустили кольчуги. А то, что оружие оставляли под рукой — так это по привычке; еще не отвыкли от постоянной степной опасности.

Старый варяг Фарлаф зачерпнул длинной ложкой похлебку, попробовал.

— Кажись, в самый раз. Эй, Резун, будешь пробу снимать?

— Достаточно, что и ты снял, батька, — ответил синеглазый варяг. Кивнул остальным: — Садись, хлопцы.

Ели, шутили, посмеивались. Затрагивали необычно хмурого Кудряша — мол, что кручинится, какие вести получил, что не балагурит, как обычно?

Кудряш сперва отмахивался, но потом все же признался: говорят, кузнец Стоюн, устав ждать, пока Кудряш к его дочери посватается, пообещался отдать Беленку первому, кто просватает.

— Так поспеши в град, — советовали воины. — Успей первый вено принести за невесту. Наш чинить отпор не станет. Так ведь, Резун?

— Не стану, — кивнул молодой предводитель, с удовольствием вслушиваясь в слово «наш». — Сколько еще девица в славницах[128] ходить будет, тебя дожидаясь?

— Да рано мне еще жениться! — горячился Кудряш. Вокруг смеялись, укоряли беззлобно певца.

Торир, наевшись, спрятал ложку за пояс, отошел, лег на мягкую траву, положив под голову седло.

— Эй, Резун, не пора ли тебе зелья испить? — заботливо спросил Фарлаф. А услужливый молодой Мстиша уже доставал флягу с жирным тягучим пойлом. Гадость была редкостная, но после ранения, полученного Ториром этим летом, — самое лучшее лекарство. Да и сама забота ему была приятна. Вот и глотал, хоть и кривился.

— Наш-то уже почти выдюжил. Крепкий парень, — говорили у костра.

Торир улыбался нависавшим низко звездам. Глядел на отблески костра на листве стоящих невдалеке раскидистых дубов, наслаждался негаданным покоем, слушал негромкие переговоры своих людей. Да, после этого неспокойного лета, общей степной опасности и тесного общения все они стали его людьми. Сам такого не чаял. И сладостно, покойно становилось на душе. Ранее же…

Вспоминать обидное прозвище «чужак» не хотелось. А ведь именно чужаком он и был. Сам себя таким считал. Да и его люди не думали иначе, когда он повел их в степи. Это был наказ князя Аскольда. После жестокого убийства хазарского посла, после шока, который пережили в Киеве, он понимал, что каганат не простит случившегося, и все, кто оказался на роковом пиру, на острове, не были желанными гостями в стольном граде. О князе Дире и говорить не приходилось. И пусть он рвал рубаху перед народом, пусть клялся богами, что не помнит, как порешил своего родича, хазарского посла, хуже того — ненаглядную жену Ангуш, — не прощали ему люди. Вот мудрый Аскольд и выбрал единственно приемлемое решение — услать на степные рубежи младшего князя-соправителя, чтоб охранял город от мести хазар. Зато теперь Дир из главного виновника враз превратился в основного защитника города. Пришлось напутствовать добром в дорогу. Хоть и не лежала к этому душа у людей.

В то время Торир особенно настаивал на том, чтобы Олег поспешил на берега Днепра ведь, казалось, лучшего момента не предвидится: все взоры к степи повернуты, опасности в основном оттуда ждут, да и братья-варяги в особой немилости у Киева были. Но Олег не спешил. А, кажется, приди он сейчас к Киеву — и упадет город к его ногам, как спелое яблоко. Вот это и пытался втолковать Торир волхвам-посредникам. Несмотря на опасность и слежку пытался. Ведь и он был там, где произошло злодеяние. Князь Аскольд его лично расспрашивал, что да как. Торир тогда отвертелся: мол, ничего не помню, пьян был. А что припоминал — так лишь то, что ярл Олаф, ухода, звал его с собой. Вот в какой-то миг Торир и пошел следом. А как вышел и где его сон сморил — не помнил. Очнулся на берегу Днепра от криков и плача. Тогда и узнал, что Дир и хазарина, и Ангуш, и боярина Борича порешил.

— И ты уверен, что именно рука Дира это злодеяние совершила? — хмурил кустистые брови Аскольд.

— А кто еще? Да и ссорились они с Раж-Тарханом весь вечер. Мне бы сообразить, к чему это может привести, пить поменьше да приглядеть за князем. Где там! Дир сам заздравные тосты говорил, следил, чтобы все пили от души.

Говоря, Торир глядел на Аскольда честными синими глазами юнака, который не посмел бы солгать своему князю. А позже опять искал в лесах перунников, настаивал, чтобы поторопили Олега Вещего. Пока сами волхвы не стали сторониться упрямого варяга и велели ему уходить в степь, чтобы сгоряча не наделал глупостей, не выдал себя чем.

И Торир уехал. Тем более что находиться в Киеве не было радости. То и дело слышал он злобные выкрики в спину, встречал сердитые взгляды. Ух, и не любили же тогда в городе тех, кто был возле князя да не смог удержать его руку. В своем отряде Торир ощущал то же самое. Злы были его витязи, смотрели хмуро, кое-кто и открыто выходил из повиновения. Даг, Могута — первые смутьяны — вели себя так, словно уже сейчас вознамерились скинуть неугодного чужака. Если бы не мудрость Фарлафа — и впрямь до крови могло дойти. Но степь неожиданно всех примирила. Да и до ссор ли было, когда опасность дышала в лицо, когда они едва не каждый день схлестывались с набежчиками. К тому же надменный варяг Торир в степи словно присмирел. Хватило у чужака ума не кичиться властью, а слушать тех, кто не впервые в конные дозоры уходил, учился на ходу. Воинской смекалки ему было не занимать, и в иные тревожные моменты именно его руководство спасало отряд. Да и чутье Торира не подводило, чувствовал опасность, умел предвидеть нападение. Дружинники только дивились предусмотрительности старшого, который выводил копье из самых, казалось бы, безнадежных положений. Торир и сам даже забыл, что он засланный, слился с побратимами. А потом случилась та негаданная хазарская стрела, пробившая его навылет, застрявшая, как жало, в теле. Смерть уже рядом была, он висел в седле, еле держась за конскую гриву. И вот тут-то побратимы не подвели. Скакали рядом, придерживая телами, уводили, оставляя небольшие группы воев, чтобы те сбивали с пути следовавших за ними степняков, принимая неравные бои, пока они увозили, оберегали «своего». И мало кто вернулся из тех воинов, кого оставляли…