Всеволод Вячеславович Иванов
Цветные ветра
ИВАНОВ Всеволод.
Цветные ветра.
Повесть
I
Бей дрофу в голову! В крыло или в грудь ударишь – соскользнет пуля, и летит птица умирать в камыши.
Забыл это Семен, промазал птицу.
Рвет злобно нога его алый мышиный горошек, золотую куриную слепоту – нежные девичьи травы.
Траву ли тут жалеть?
В долине пахнет по?праздничному теплыми листьями. Сосна смолью течет с гор; небо камнем, как шарфом, обложено, и гудят в Чаган?Убинском урочище синие кедры.
Идет, прихрамывает на одну ногу.
На ногах бродни икры давят, тело трут в паху штаны, мокрые от пота, а до поселка четыре версты – Чаган?Убинское урочище надо еще перевалить.
– Порох вздорожал – не найдешь, а дрофа – в тридцать фунтов. Бей дрофу в голову!
– Кикимора!
Заяц перед ним монгольский, зеленоглазый – та?лай, выскочил на дорогу, уши поднял, смотрит. Даже заяц?талай и тот понимает – дорог порох.
Налево в синих камышах в сытом гоготе гуси. По привычке вскинул он ружье, пошел, но вспомнил, свернул на старую дорогу.
– Бей дрофу в голову!
И никогда так не случалось – сплутал он.
Смотрит – мочажина тускло?синяя, болотина, из мочажины ударил в небо черныш?утец.
– Тьфу ты, пропастина!
Стал Семен свертывать на тропу, а тут перед грудью елань – поляна. На елани высокий, лилово?мшистый камень, а подле камня трое сидят. Еловую сухостоину жгут, на треножнике – чайник.
В шинелях трое те, в грязных, оборванных. Лица мутные, земельно?синие, а глаз кипит беспокойно по небу, по травам, по камню.
Смотрит – чужие, в его волости таких нет. Один высокий, длинный, как сосна, а лицо медно?желтое – спокойно, и только глаз как у всех…
И будто затопилось радостью что внутри у Семена. Палец еле курок поднял.
– Неужто, восподи?… Ане?…
Они! На земле, подле костра, т?синие красногвардейские шапки. Винтовки к камню прислонены.
Выбрал Семен которого потолще. Взял на этот раз под ухо. Верностно.
Выстрелил.
Пал красногвардеец, рукой прямо в костер, а двое других прыгнули в чащу. Не успел патрона сменить…
Обождал Семен, с какой стороны валежник затрещит.
Жук грозно валится с ветки на пенек. Чирок в мочажине крякнул.
Не слыхать, куда бегут. Плюнул. – Лихоманка вас дери! Ну и одново хватит!
Подобрал он винтовки, два узелка с бельем, книжку какую?то, а убитого за пояс оттянул от костра, прикрыл в кустах хвоей.
Вышел по тропе в Чаган?Убинское урочище. Тяжело винтовки нести, но от радости – ничего, терпеть можно.
– Вот те и мочажина, – сказал весело.
“А главное, – подумалось еще злобно, – у дрофы перо серое, крепкое – пуля не берет, бить дрофу надо в голову, в глаз…”
II
Пахло из огорода теплым назьмом. У плетня плескалась выше головы суровая, иззелена?синяя крапива. За плетнем стремительно разговаривали.
Семен спустил винтовки передохнуть. Достал шелковый кисет.
Женский голос спрашивал тревожно:
– А кабы куда хоть, Листрат Ефимыч? Прямо сердце сгорело!… Попрекают, попрекают!… Роблю я плохо, што ли?…
Низко отвечали назьмы:
– Терпеть, должно, надо. Больше што я скажу? Я, Настасьюшка, много вер прошел, все бают: терпеть. Ну, терпеть так терпеть! Муравей вон терпит и, поди ты, мразь колючая, какие хоромины воздвигает!
Встал Семен, раздвинул крапиву локтями. Поднимая голову над плетнем, сказал досадливо:
– Батя, опять хороводишься тут?… Мочи с тобой нету, по волости всей послух… Наложниц завел, хахаль, едрена мышь!
Калистрат Ефимыч, туго поглаживая твердую и прямую поясницу, не спеша отозвался: – А ты иди, иди… Отцу у те спрашиваться?…
– Хороводиться удумал на старости лет?то! Срамота по народу на дом?то… Хахаль!…
Угловато Семен взглянул на помятые гряды, на гладкие губы женщины. Выдвинув вперед острые локти, пошел.
– Гряды перемнут, жеребцы!… Пёрся бы в чужой огород… Терпеть, грит, надо, а сам терпит, ишь?…
Подавая винтовки, крикнул:
– Батя! Домой иди – Каурку упречь надо, краснова я там подбил…
– Соболя, што ль?…
Остро млела в жару земля. Ползли запахи – сухие и тревожные. Грязно?синеватые бежали гряды.
Колыхалась у Настасьи Максимовны твердая, порывистая грудь, словно бился под шеей подстреленный черныш?утец. Сизая, атласистая кофта. Капли крови по чернышу?птице – алые пуговицы.
– Прям хоть шепотом говори, Настасьюшка!
Ответила гладкими, мягкими, совсем девичьими губами Настасья Максимовна:
– Шепотом?то… надо в ночь…
И улыбнулась смертоносно, по?девичьи.
Костлявый, впалый лоб у Калистрата Ефимыча, а тело широкое, тяжелое, – и длинна тяжелая впроседь борода. Пристально поглядел на ее гладкие и мягкие губы.
Низко протягивая к земле огромные руки, оглянулся, сказав:
– Ишь…
И не понимала Настасья Максимовна – радоваться в плаче или плакать в радости?…
А Семен в это время у старосты.
В грязном и заплеванном поселковом, как всегда, мужики на что?то жаловались.
Блестели Старостины веселые, легкие, синеватые глаза. Желтели напускные на сапоги шаровары.
– Семену Калистратычу бога за пазуху!…
Сказал Семен:
– У те приказ?то далеко?
– Это которой? – веселился староста. – Ноне народ беда любит приказывать. Приказов этих тьма!…
– Што третьеводнись читал сходу.
– Длиннай?…
Досадливо махнул рукой Семен.
– Далеко спрятан, должно?… А ты найди!
Староста захохотал.
– Писарь, найди тот, што за новой печатью. Как ни правитель, так печать!
Достал писарь из стола бумажку. Семен просит:
– Читай.
– Читай, – согласился староста. – Это, должно, насчет красных.
Прочел писарь:
– “Разбежавшиеся красногвардейские банды терроризуют население, уничтожая скот, поджигая леса и убивая… Вследствие вышеизложенного… принимая лично все меры… вызвать охотников… назначая наградой за каждого убитого – сорок рублей…”
– Будя, – сказал резко Семен. – А подпись какая?
Посмотрел писарь в конец, похвалил:
– Подпись настоящая – полковника Седлова. Хороший полковник: канцелярия у него в полтораста человек, и все георгиевские кавалеры…
Пощупал бумажку Семен.
Выпрямил согнувшийся козырек фуражки.
Закурил писарь папироску и спичкой горючей муху на приказе прижег. Староста заговорил о хлебах. Слова у него были похожи на кряканье утки, все одинаковые.
Сказал Семен:
– Ты мне удостоверенье, писарь, напиши. На краснова?то, по приказу.
– Аль убил? – спросил староста.
– У Чаган?Убинского… трое было, да двое?то улетели…
– Чаща, – сказал один из мужиков. – Уйти легко. Велел староста написать бумажку в волость.
– Там тебе выдадут, – сказал он. – Ты сам ужо вези. Дай?ка, писарь, шпентель.
Подфамиливая бумагу, сказал:
– Из?за твоих сорока рублей сколько хлопот.
В словах старосты егозила зависть.
Мужики не спеша говорили о дешевеющих деньгах, о привезенных из Владивостока товарах, о том, что можно идти в тайгу сбирать “керенки”.
– На это надо счастье, – сказал староста.
Под навесом Семена ждала запряженная в ирбитскую телегу лошадь. Калистрат Ефимыч сидел на наваленных бревнах. Фекла выбивала на крыльце одеяло.
– Какова зверя?то поднял? – торопливо спросила она. – Видмедь осенний?то дешев. Тридцать пять в Улее давали в прошлом году. Видмедя, што ль?
– Садись, – сказал Семен.
Баба тряхнула широкой ситцевой юбкой и ушла.
Калистрат Ефимыч открыл скрипящие тесовые ворота.
В синевато?зеленый поздний вечер приехал из армии младший сын Дмитрий. Был он низенький, с толстыми угловатыми челюстями, с твердо посаженной головой. Устало висела длинная солдатская шинель.
Прибежала жена из пригона с подойником, крепкотелая, бойкая Дарья. Не снимая шинели, Дмитрий прошел за женой на сеновал. Долго там слышалось его прерывистое дыханье и охрипший солдатский голос.
