«Я помню до сих пор, соседка и подруга…»
Я помню до сих пор, соседка и подруга,
Наш домик маленький и тихие досуги,
И статуи богинь, как тайную мечту
В убогой рощице скрывавших наготу,
И солнце, вечером струившее на клены
Сноп огненных лучей, в окошке преломленный,
Смотревшее на нас, в час трапезы простой,
Как любопытный глаз в лазури золотой,
И разливавшее свой отблеск златотканый
Сквозь кружева гардин на скатерть и стаканы.
«Служанка верная, внушавшая вам ревность…»
Служанка верная, внушавшая вам ревность,
Давно спит под травой, в тени немых деревьев,
Давайте отнесем немного ей цветов;
Ведь горькая судьба у бедных мертвецов,
И в дни, когда тоска октябрьская разлита
И ветер сеет лист желтеющий на плиты,
Простить им нелегко бездушие живых,
Спокойно дремлющих в постелях пуховых,
В то время как они, одни предвидя беды,
Без сотоварища, без дружеской беседы,
Скелеты старые, точимые червем,
В земле, разрыхленной снегами и дождем,
Считают бег часов, забытые родными,
И треплются венки под бурями ночными.
Когда бы вдруг ко мне, под песнь шипящих дров,
Явилась тень ее и села бы без слов,
Иль в комнате моей, в морозный синий вечер,
Она бы пряталась, возжаждав новой встречи,
Покинув гроб и мир уж чуждый посетя,
Чтоб пустовать, как мать, большое уж дитя,
Что мог бы я сказать душе, любовью полной,
Увидев, как слеза течет ее безмолвно?
ТУМАНЫ И ДОЖДИ
Дни поздней осени, зимы глухие тучи,
Весны густая грязь и дождь ее плакучий,
Люблю вас и хвалю за то, что ваша мгла
Воздушным саваном мне сердце оплела.
Когда в полях шумит на воле ветр могучий
И флюгер по ночам вращается скрипучий,
Охотней, чем во дни сиянья и тепла,
Душа раскроет вдруг угрюмые крыла.
Нет слаще ничего уму, когда мученья
Его заволокли, как серый твой туман,
О бледная пора, царица наших стран,
Чем вечные твои, задумчивые тени,
— Иль разве ласки те, которыми вдвоем
Мы усыпляем боль на ложе роковом.
ПАРИЖСКИЙ СОН
I
Забыть не в силах я нетленной
И жуткой прелести картин,
Которых смертный глаз смятенный
Еще не видел ни один.
Сон полон сказочных явлений!
По прихоти мне данных сил
Я непокорное растенье
Из этих зрелищ исключил.
Творец, гордящийся твореньем,
Я созерцал свои труды
И опьянялся повтореньем
Металла, камня и воды.
Сверкали лестницы и залы
Дворцов огромных и пустых;
Струя фонтанов ниспадала
На дно бассейнов золотых;
И водопады, тяжелее
Завес хрустальных, в тех дворцах
Висели, искрясь и светлея,
На металлических стенах.
Взамен деревьев колоннады
Росли вокруг глухих прудов,
Где стыли сонные наяды,
Как женщины, у берегов.
И лентой синей, меж зеленых
Иль красных плит береговых,
Там воды рек на миллионы
Струились верст в полях немых.
Цвели там каменные дали,
И волны, чарами полны,
Как зеркала, их отражали,
Всем виденным ослеплены.
По небесам стезей безбурной
Потоки плавные текли,
Лия сокровища из урны
На лоно светлое земли.
Я мог, владыка над мечтами,
Заставить прихотью моей
Течь под алмазными мостами
Валы покорные морей.
Всё, даже черный свет, блистало,
Играя радужным огнем;
И влага славу окружала
Свою лучистым хрусталем.
Светил не ведали те страны.
Был пуст обширный небосклон.
Мир этот, сказочный и странный,
Огнем был личным освещен.
А на немое мирозданье
(Где всё для слуха замерло,
Хоть жило всё для глаз) молчанье
Ненарушимое легло!
II
Но лишь раскрыл я взор — предстала
Вся жизнь убогая моя
Передо мной, и снова жало
Забот ужалило меня.
Часы безрадостно пробили
Двенадцать раз, а за стеной
Лучи слепого полдня лили
На землю сумрак ледяной.
УТРЕННИЕ СУMЕРКИ
В казарменных дворах заря уж прозвучала,
И ветром фонари предутренним качало.
Был час, когда, слетев к подушкам их толпой,
Сны юношей томят коварною мечтой;
И, как кровавый глаз, ослепший и слезливый,
Свет лампы, побледнев, мигает боязливо;
Когда душа, в плену у тела и страстей,
Смущается борьбой светильни и лучей.
Как безутешные, заплаканные очи,
Мрак полн дрожащих слез от нас бегущей ночи;
Поэт устал писать и женщина — любить.
В домах, то тут, то там, уж начали топить.
Продажных женщин труд окончен был. Устали
От ласк они и сном звериным засыпали;
Старухи, кутая плотней в лохмотья грудь,
Вчерашнюю золу старались вновь раздуть.
Был час, когда среди холодных, мертвых теней
Терзают рожениц еще сильней мученья.
Как стон, где слышится нам боль кровавых ран,
Крик петуха вдали прорезывал туман;
Густая пелена окутала все зданья;
Во тьме больниц конец уж наступал страданий
Для тех, кто отходил, икая и хрипя.
Распутники домой шли, медленно бредя.
В одеждах розово-зеленых тихо всплыла
Дрожащая заря над Сеною унылой,
И сумрачный Париж глаза вновь протирал
— Старик трудящийся — и молот в руки брал.
