В семь Равелстон откликнулся на стук в дверь сонным «да-да?». Вошел встрепанный, почти утонувший в пижаме хозяина Гордон. Равелстон, силясь проснуться, помотал головой. Теоретически он поднимался в ранний час общей пролетарской побудки, но фактически открывал глаза после прихода являвшейся в восемь убрать квартиру миссис Бивер. Откинув свисавшие на лицо волосы, Гордон присел в ногах.
– Все к черту, Равелстон. Финиш! Теперь придется адски, дьявольски расплачиваться.
– А-а?
– Конец, говорю. Маккечни, узнав, меня тут же турнет. Кроме того, я вчера не вышел на службу, магазин, видимо, простоял закрытым.
Равелстон зевнул.
– Думаю, обойдется. Этот толстяк – как его? Флаксман? – позвонил Маккечни, сообщил (надо сказать, весьма убедительно), что вы свалились с гриппом, температура под сорок. Квартирная хозяйка знает, но вряд ли побежит докладывать вашему боссу.
– А вдруг это попало в газеты?
– Господи! Да, действительно! Прислуга через час придет, принесет утренние выпуски. Но разве пишут о всех пьяных правонарушениях? Будем надеяться.
Доставившую свежие номера «Геральд» и «Телеграф» миссис Бивер послали купить еще «Экпресс» и «Мэйл». Нервничая, просмотрели судебные колонки – слава богу, ни строчки! Ну, в самом деле, Гордон ведь не автогонщик, не знаменитый футболист. Слегка приободрившись, он позавтракал. Равелстон вскоре ушел: наведаться к Маккечни, сообщить новые подробности о заболевшем продавце, вообще разведать обстановку. Потратить несколько дней на возню с Гордоном ему представлялось вполне естественным. Гордон остался беспокойно бродить по квартире, курить, зажигая сигареты одну от другой. В одиночестве дух его снова ослабел. Инстинкт подсказывал, что так или иначе все дойдет до Маккечни; подобные штуки всегда выплывают наружу. И работу он потеряет, и соответственно…
Облокотясь о подоконник, Гордон разглядывал улицу. Грустный денек: хмурому белесому небу, кажется, никогда не проясниться. С голых деревьев медленно сползают капли. Гулким эхом разносится крик угольщика на соседней улице. Всего две недели до Рождества. Веселенькое дело остаться сейчас без работы! Но пугать себя этим просто наскучило. Одолевали похмельные сонливость и резь в глазах. Мысли о поиске нового места нагоняли тоски больше, чем картины бедственной нищеты. Да и не найти теперь ничего, все места прочно заняты. Остается одно – кануть на сумрачное дно, где кишат толпы безработных; в подземную темень голода, грязи, безнадежности. Ладно, только бы уж скорей.
Около часа вернулся Равелстон. Не поднимая глаз, стянул перчатки, кинул их на стул. Гордон понял – проиграно.
– Он все узнал, да?
– Боюсь, так.
– Что, старая гадюка Визбич настучала?
– Нет, все-таки появилось в прессе. В районной газете, которую ваш шеф читает.
– Черт! Я и забыл.
Равелстон вытащил из кармана сложенную газетенку, выходившую два раза в месяц и, поскольку Маккечни давал туда рекламу, регулярно присылавшуюся в магазин. Гордон развернул – ого, как вляпался! Прямо в центре страницы жирным шрифтом:
«ПОЗОР ДЕБОШИРУ!»
ПРОДАВЕЦ КНИЖНОГО МАГАЗИНА ОШТРАФОВАН В СУДЕ
ЗА ПЬЯНСТВО И ХУЛИГАНСТВО
И две колонки теста. Гордон явно достиг пика своей общественной известности, подобный славы уже никогда не обрести. Должно быть, в редакции катастрофически не хватало свеженьких новостей. Хотя у этих районных газеток вообще неописуемый местный патриотизм: упавший посреди Харроу-роуд велосипедист волнует больше, чем европейский кризис, а материалы типа «Житель Хэмстеда обвиняется в убийстве» или «Младенец из подвала в Кэмбервиле» подаются с подлинной гордостью.
Равелстон пересказал, что говорил Маккечни. Перед весьма уважаемым клиентом хозяин магазина, конечно, сдерживал гнев, но, похоже, вопрос об увольнении решен. Скандалы, сказал Маккечни, вредят торговле, к тому же рассердила наглая телефонная ложь насчет болезни. Однако возмутительнее всего пьянство его сотрудника. Равелстону даже показалось, что босс Гордона предпочел бы уличить продавца в каком-то жульничестве. Что поделать, мораль трезвенника! Трезвенника столь ярого, что Гордон порой подозревал старика шотландца в тайном алкоголизме: уж очень иногда полыхал его багровый нос. Впрочем, возможно от привычки нюхать табак. Так или иначе, Гордон попался, влип.
– Мерзавка Визбич, разумеется, прибрала мои вещички. Черт с ними! Тем более, я ведь ей задолжал.
– Не беспокойтесь, это будет устроено.
– Ну нет! Нельзя же, старина, чтобы вы и долги мои платили!
– Перестаньте! – лицо Равелстона порозовело. Он виновато сморгнул и, решившись, выпалил: – Гордон, давайте договоримся. Вам надо пожить здесь, пока эта муть не осядет. Я помогу насчет денег и все такое. И не считайте вы себя обузой, это не так. И вообще, только пока не найдется новое место.
Гордон, нахмурясь, отошел к окну, руки в карманах. Он, конечно, предвидел нечто подобное. Знал, что должен отказаться, и хотел отказаться, но вдруг как-то совсем увял, лишь хмыкнув:
– Недостает еще повиснуть у вас на шее.
– Бросьте, ради бога, говорить глупости! Куда же вам сейчас идти?
– Не знаю; в канаву, видимо. Самое место для меня. Быстрей бы там очутиться.
– Чушь! Вы останетесь здесь. Будем искать место.
– Его, может, и за год не найти. И не хочу я ничего искать.
– Зачем так мрачно? Работы предостаточно, что-нибудь подвернется. Только оставьте это вздорное «виснуть на шее», мы товарищи. Считайте, наконец, что одолжили у меня; вернете, когда снова начнете получать.
– Вот именно – когда!
В итоге Гордон, разумеется, сдался. Дал себя убедить, позволил Равелстону съездить к мамаше Визбич, выкупить пару старых чемоданов. Даже согласился взять «в долг» два фунта на текущие расходы. Повис, повис на шее любимого приятеля! Какая ж теперь дружба? А кроме того, хотелось в душе не помощи, а лишь спрятаться, уползти куда-то, утонуть. Остался просто потому, что духа не хватило сделать по-своему.
Что касается поисков работы, дело, как и ожидалось, было дохлое. Три дня Гордон активно снашивал подметки, таскаясь по всем книжным магазинам. Стискивал зубы перед входом, открывал дверь, просил переговорить с управляющим и через пару минут, вскинув голову, удалялся. Ответ один – работы нет. Кое-где, правда, набирали людей для Рождественских распродаж, но Гордон тут не подходил: ни шика, ни угодливости. Одет скверно, а говорит слишком культурно. Притом быстро выяснялось, за что уволили с прежнего места. Безнадега. К четвертому дню силы напрочь иссякли; только ради Равелстона он еще притворялся, что настойчиво ищет.
Очередным вечером он вернулся, еле волоча ноги. Нервы на пределе, весь день пешком, чтоб не потратить лишний грош. Равелстон, только что поднявшись из офиса, сидел возле камина, читал объемистую корректуру.
– Как успехи? – привычно спросил он.
Гордон не ответил (откроет рот – плеснет поток проклятий всему белому свету). Опустив голову, прошел в свою спальню, скинул ботинки и завалился на кровать. Сам себе отвратителен. Зачем вернулся? Нахлебничать, если даже искать работу больше не собираешься? Должен был остаться на улице, спать под мостом, бродяжить, клянчить милостыню. Что, кишка тонка? Приживальщиком бежишь под тепленькое крылышко? Внизу постучали, Равелстон пошел открыть. Наверно эта его стерва Хэрмион, которая при недавнем знакомстве, откровенно пренебрегая, не удостоила и парой любезных слов. Вот, теперь уже стук в его дверь.
– Да?
– К вам пришли, Гордон.
– Ко мне?
– Покажитесь, пожалуйста. Вас ждут.
Сквозь зубы чертыхнувшись, Гордон нехотя зашаркал к двери. В гостиной стояла Розмари. Сюрпризом это не явилось. Ясно, зачем она тут: упрекать и выражать сочувствие. Тоска какая! Гордон набычился (оставьте вы меня!), но Равелстон был искренне рад. Надеясь, что Розмари подбодрит друга, он вдруг обеспокоился каким-то издательским делом и поспешно ушел.
