Хлесткий, звонкий удар по моей щеке. Незнакомец влепил мне пощечину, затем еще одну.

– И даже не думай, девочка!

Да кто он такой, сто чертей?! Благодетель!

– Все равно убью его! – прошипела я. – Убью!

– Опомнись! – затряс меня за плечи человек. – Опомнись!

Голова моя моталась из стороны в сторону. Человек словно вытрясал из нее ярость, пока не осталась только дикая жалость к себе. Я заревела.

– Ну вот, так лучше, так лучше.

Придерживая меня за спину, человек в рясе раскидал гору из подушек, оставив только одну, опустил меня в постель, уложил руки вдоль туловища. Затем опять сел на стул и положил свою ладонь мне на живот.

– Все хорошо… – Ладонь у него была теплой, голос грустным и задумчивым. – Все хорошо. Ты просто не разобралась. Это же ты, твоя частичка сейчас там. Она любит тебя, ты ее мама. Это ты, и уже немного не ты. Ей темно и страшно, она хочет родиться, а ты до рождения обрекаешь ее на смерть. Ее, которая так любит тебя? Ведь ты же сама чудом избежала смерти, знаешь, как это страшно быть на краю небытия и как чудесно жить. Почему же ей ты отказываешь в праве на жизнь? У нее, кроме тебя, никого нет, ты самое Дорогое, что она имеет, почему же ты отталкиваешь ее? С ее рождением ты перестанешь быть одна на земле. Появится человечек, который всегда будет любить тебя, свою маму. Крохотная точечка Мечется внутри тебя, чувствуя кругом только близкую смерть, дай ей надежду. Разве это справедливо, мстить невиновным?

Я уже запуталась, кого люблю, кого ненавижу. Теплая ладонь грела мне живот, другая вытирала слезы.

Незнакомец умел уговаривать, дар убеждения, видимо, был у него от Бога.

Но не знаю, помог бы ему этот дар, если бы я имела возможность двигаться. Мне кажется, даже после его слов я совершила бы то, что задумала, но человек в рясе полагался не только на слова.

Меня опять перевели на постельный режим. Почти связанная, я лежала на кровати и, опустив подбородок к груди, лишь могла наблюдать, как растет мой живот.

Сначала он напоминал болотную кочку, потом холмик. Внутри кочки что-то шевелилось. Сначала это бултыхалось в животе, как рыбка в пруду, то выныривая на поверхность, к коже, то опять уходя куда-то вглубь меня. Потом начало брыкаться. Долгие часы я провела, наблюдая за ним, у этого был лукавый и веселый нрав. Да, оно любило жизнь. Глупое еще.

Потихоньку я привыкла к нему.

Ладно, пусть рождается, решила я в один из дней. Не буду мешать. И неожиданно для меня самой моя трясущаяся рука неуверенно поднялась и погладила живот.

То, что руки заработали, принесло мне куда больше облегчения, чем решение оставить ребенка.

В том, что меня скоро встретят новые крупные неприятности, я не сомневалась. Хотя бы потому, что не было никаких оснований ожидать чего-то хорошего.

Единственным развлечением были ежедневные беседы с сероглазым человеком в рясе. Говорили мы обо всем, что приходило в голову. Собеседник мой был очень (как сейчас все хором говорят, дьявольски) умен.

Слушать его было одно наслаждение.

Мои беды куда-то отступали, я погружалась в проблемы абсолютно иного уровня. Оказывается, рядом со мной текла совершенно другая жизнь, где люди не просто жили собой, а занимались делами государства. В маленькую келью словно заглядывал широкий мир. Союзы, заговоры, политика европейских дворов, стратегия, тактика, направления, территории интересов. Заморские экспедиции и новые страны.

Собеседник мой говорил больше с собой, чем со мной, я могла лишь зачарованно слушать. Видимо, как раз это его и устраивало.

В его монологах прослеживалось оттачивание каких-то давних мыслей, разработка новых. Речь шла о политике центра и о политике провинций, о религиозных войнах и заветах старого короля. О габсбургских клещах и о положении итальянских земель. О роли короля и о месте знати. И еще много-много о чем. Скоро я поняла, что незнакомец тоже находится в положении изгнанника, хотя его изгнание было не сравнить с моим.

Но я по-прежнему не знала, кто он. И применила самый простой способ, чтобы узнать:

Сударь, уже длительное время Вы занимаетесь моими беда-ми, но я до сих пор даже не знаю, кому обязана спасением.

– Разве? – искренне удивился человек в рясе. – Впрочем, действительно, я ведь не представился Вам. Я епископ Люсонский. Надеюсь, Вы слышали обо мне?

К моему стыду, я никогда не слышала о епископе Люсонском и даже не знала, почему я должна была о нем слышать.

Епископ насмешливо наблюдал, как я пытаюсь вспомнить то, чего не знаю.

– Вот она, слава, – вздохнул он. – Думаешь, что после Генеральных штатов весь мир говорит о тебе, а оказывается, никто и не подозревает, что ты есть.

– Но Ваше Преосвященство, на мне нельзя проверять известность кого-либо, – возразила я. – Я же так далека от этого.

– Вот именно на таких, как Вы, сударыня, и проверяется степень известности. Ну что ж, подождем, пока слава нас догонит. Меня зовут Арман Жан дю Плесси де Ришелье, я бывший государственный секретарь и духовник королевы-инфанты, советник королевы-матери.

– Которая сейчас сослана в Блуа… – это я знала.

– Да, королева-мать в Блуа, и я разделил с ней ее изгнание.

– Вы так верны? – не удержалась я.

– Нет, я так умен.

Это было похоже на правду.

– Но теперь дорога ко двору для Вас закрыта? – спросила я с любопытством. – Не обижайтесь на меня за мои вопросы. Я пытаюсь научиться бороться с судьбой.

Епископ как-то странно посмотрел на меня.

– Ваши слова, сударыня, дышат такой энергией, что не удивлюсь, если скоро судьба будет улепетывать от Вас во все лопатки.

– Не смейтесь.

– Не буду. Хорошо, вот вам одно правило, которому всегда стоит следовать: даже из самых печальных поворотов в Вашей судьбе старайтесь извлечь хорошие и полезные моменты. Никогда не опускайте руки. Когда я был немногим старше, чем Вы, как всякий молодой и честолюбивый человек я мечтал, что появлюсь при дворе, поражу всех своим умом и стану незаменимым для короля. Я записывал свои мысли и планы в тетрадочку, обдумывал каждый свой шаг, каждый свой жест и слово, которые представят меня перед королем во всем блеске. По крупицам я собирал все о характере нашего монарха, когда он бывает гневен, а когда милостив, когда с ним лучше говорить об Испании, а когда о прелестях фламандских дам. И вот я назначил себе дату прибытия в Париж, еще шаг – и я покорю двор. И в это время короля убивают на улице ла Ферроньер[7]. Я был уничтожен, разбит, растоптан. Кому теперь было дело до моих тетрадочек, до моих мыслей и жестов? При дворе начался дележ власти, каждый опасался за свое собственное будущее, вчерашние враги объединялись, вчерашние союзники становились смертельными врагами. Провинциальный, хоть и умный прелат никого не интересовал. Я вернулся в то же состояние, в котором пребывал, но надежда сменилась отчаянием. Пришлось начать все заново. Несколько лет я копил силы, оттачивал ум, следил из своего Люсона за тем, что творится в стране. И совершился новый взлет. Королева-мать меня заметила и оценила, я стал членом нашего правительства, казалось, впереди все безоблачно. И вот опять новое падение. Молодой король меня недолюбливает, враги мои торжествуют. Но я не отчаиваюсь, потому что уже знаю – за падением снова будет взлет и даже на гребне успеха надо всегда быть готовым к падению.

– Разве у Вас не было возможности остаться при дворе? – спросила я.

– Ну, разумеется, была, – усмехнулся епископ. – Но в той ситуации я был бы жалким, вызывающим презрение перебежчиком для победившей стороны и подлым предателем для проигравшей.

– Но вы все равно надеетесь опять занять определенное положение там, откуда Вас изгнали? Каким образом, если король Вас не любит? Это приговор Вам не хуже моего клейма.

– Вы не правы, Анна. – У епископа почему-то был очень довольный вид, словно я ему в чем-то тонко польстила. – Король рано или-поздно помирится с матерью и вернет ее вместе со всеми, кто ушел за ней в изгнание. А любовь или нелюбовь – состояние у всех людей, даже у монархов, переменчивое. Куда надежнее любви незаменимость. Если я буду полезен королю, он переменит свое отношение. Поверьте, общие интересы зачастую накрепко связывают людей, которые друг друга терпеть не могут. Так что видите, отчаиваться не стоит. Терпение – вот чем лечатся все беды во Франции.