– Оставь при себе эти мрачные мысли, Кин-Коба. Мы изменили Книгу Балама, и ты это знаешь. – Он схватил ее за руки. – Неужели память твоя так коротка, и ты забыла уже, как мы сражались с Ним и изгнали Его из страны Ксич-Чи, дабы Тцатлипока смог воцариться здесь единовластно на вечные времена? Неужели ты забыла наших товарищей, павших в этой титанической битве?

– Нет, – печально отозвалась она. – Память об этом осталась в душе моей кровоточащей раной. Но опять наступает год Ке-Ацатля. А Он был создан в год Ке-Ацатля; Он родил Атцбилана в год Ке-Ацатля; мы разбили его в год Ке-Ацатля; и в Книге сказано, что Он вернется в год Ке-Ацатля.

Ее волосы колыхались на ветру; в глазах стояла тоска.

– Ты знаешь, что Его пришествие ознаменует конец правления Тцатлипоки в Ксич-Чи. А без Его покровительства и защиты, когда восстановится равновесие, коего мы так страшимся, мы сгинем и больше уже не вернемся сюда!

Высоко над головой раздался крик, и Ронин, подняв глаза к вершине пирамиды, увидел перед Храмом Тцатлипоки высокую фигуру Кабал-Ксиу в черном траурном облачении. Его низкий раскатистый голос плыл гулким эхом над темным пустынным городом, застывшим будто бы в ожидании:

– О, Итцамна, Властитель Небес, сын Хунаб-Ку, создатель вселенной, Тебя больше нет, ибо свергнут Ты Чаком.

О, Чак, Ты, покинувший истинных маджапанов, друг людей, предавший Тцатлипоку, велика была мощь, что тебя одолела…

Это было заклятие, призывающее скрытые силы. Кабал-Ксиу продолжал завывать, а Священная Пирамида, казалось, налилась свечением, и свечение это, подобное свету луны, что повисла платиновой слезой в блистающей звездами черной небесной реке, набухало энергией и мощью.

Ронин повернулся к лежавшему рядом Мойши.

– Мойши, ты можешь двигаться?

Штурман отрицательно покачал головой.

– Что они с нами сделали? Последнее, что я помню, это Чакмооль…

– Они знали о том, что мы придем, – тихо, одними губами проговорил Ронин. – Наверное, еще до того, как мы добрались до города. Те глаза в джунглях…

– Красные Ягуары?

С вершины Священной Пирамиды донеслось неясное потрескивание, и они разом подняли глаза. Из дверей Храма Тцатлипоки вырвались языки мерцающего бело-голубого пламени, превратившего фигуру Кабал-Ксиу в резко очерченный силуэт. Было в этом огне что-то нездешнее, странное, наводящее благоговейный ужас.

– О, одряхлевшие и уставшие божества, – нараспев продолжал жрец, – ваше время закончилось, ибо пришел катун Долгого Расчета, предсказанный Книгой Балама. Сила ваша угасла и обратилась бессилием…

Языки пламени взвились выше, текучие, серебристые и неестественные до жути. Кабал-Ксиу простер руки к застывшей в безмолвном ожидании луне.

– Время пришло. Настал катун Ке-Ацатля. Рассвет шестой эры…

Ронин моргнул: ему показалось, что высокая фигура на вершине пирамиды пульсирует и увеличивается в размерах.

– Прийди, Ксаман-Балам!

Жидкий огонь плескался у него за спиной.

Послышался скрежещущий рев, тело жреца раздулось, потеряло четкие очертания.

Платиновый свет затопил ночь.

Ронин и Мойши зажмурились, а потом, когда глаза их привыкли к свету и они снова открыли их и взглянули на вершину Священной Пирамиды, их взору предстала такая картина: четыре гигантские фигуры, минуя центральную лестницу – слишком маленькую для таких исполинов, – спускались к подножию пирамиды прямо по огромным каменным уступам ступенчатого сооружения.

– Свершилось, – выдохнула Кин-Коба, нечеловеческое лицо которой казалось еще более странным при неестественном свете. – Ксаман-Балам возродился!

Она повернулась, чтобы взглянуть на Ронина.

– Кто это? – спросил он.

– Тот, Кто Един в Четырех, – торжественно объявил Уксмаль-Чак, шагнув вверх по лестнице. – Тот, кто пережил все катаклизмы эпох. Единый, обернувшийся четырьмя – теми, кто в Старые Времена, когда случился великий потоп, держали четыре угла мироздания, уцепившись за звезды, дабы не кануть в пучину.

Все четверо были на одно лицо: продолговатые сверкающие глаза, непохожие ни на человеческие, ни на звериные; длинные носы, свисающие подобно слоновьим хоботам; узкие, заостренные черепа, блестящие в холодном свете; широкие рты с толстыми, вывороченными губами. Отличались они только цветом одежд. Один был в красном, другой – в белом, третий – в желтом, четвертый – в черном.

Одновременно открылись четыре рта и четыре одинаковых голоса, подобно зловещим раскатам грома, разнеслись по пространству:

– Вот я пришел, неудержимый: Ксиб, Сак, Кан и Эк. После долгих катунов молчания говорит Ксаман-Балам.

При звуке этих голосов Мойши содрогнулся. Четыре фигуры спустились к подножию и остановились на предпоследнем уступе.

– Настал час призвать Тцатлипоку, и когда Он придет, Он опять поведет маджапанов – из сокровенных глубин на землю Чакмооля, в Ксич-Чи, священнейший из городов.

Из храма, где возродился Ксаман-Балам, вырвалась бледно-зеленая вспышка. Вниз обрушилась волна едкой вони.

– Теперь, когда собраны все, кто потребен, наступает минута Священного Жертвоприношения. – Слаженным жестом они показали на Ронина. – Ты будешь играть против сил Тцатлипоки, как это делалось в Старые Времена, ибо без состязания, без кровопролития, освещенного божественной волей, Он не сможет прийти. Ты поднимешься на четвертую ступень.

Ронин быстро сосчитал. Всего ступеней было девять.

– Пусть пределами поля будет эта грань Священной Пирамиды…

Ронин вдруг ощутил, что к нему вернулась способность двигаться. Однако что-то связало волю. Тело не подчинялось ему. Ноги как будто сами несли его по центральной лестнице на четвертый уступ.

– Череп, – произнес Эк, черный аспект Ксаман-Балама.

Ксиб, его красный аспект, стоял прямо над Ронином, на седьмой ступени. На нем была маска, изображающая оскаленный череп.

– Ястреб.

Сак, белое воплощение Ксаман-Балама, в маске, изображающей устремленную из поднебесья вниз птицу, стоял на шестой ступени, слева от Ронина.

– Крокодил.

Кин-Коба, в маске крокодила, тоже стояла на шестой ступени, но справа.

– Обезьяна.

На пятой ступени, слева и чуть подальше, встал Кан, желтый аспект божества.

– Кремень.

На той же ступени, справа, стоял Уксмаль-Чак в высокой угловатой маске.

– Это твои соперники, – объявил черный Эк, поднимаясь на верхнюю ступень Священной Пирамиды. – Они будут пытаться столкнуть тебя с пирамиды. Если им это удастся, ты и твой спутник умрете, и кровь ваша послужит призванию Тцатлипоки. Ваши головы, ваши дымящиеся сердца вновь приведут Его в каменный город, в Его возлюбленный Ксич-Чи.

– А если я выиграю? – спросил Ронин.

Эк улыбнулся, обнажив черные острые зубы, блестящие от слюны.

– Если каким-то чудом тебе удастся добраться до вершины Священной Пирамиды, тогда ты и твой спутник уйдете отсюда живыми.

Его странные глаза напоминали яркие ядовитые соцветия.

– Но истинно говорю тебе, нет у тебя надежды. Я знаю, ты видел статую Атцбилана, Направляющего Солнце; я знаю, ты видел разрушенный храм, посвященный отцу его, имя которого неизреченно. Но они были изгнаны из Ксич-Чи и из памяти маджапанов еще в эпоху Раскола. Книга Балама была переписана заново, и теперь нам нечего страшиться. Власть Тцатлипоки в Ксич-Чи – превыше всего!

– Если это игра, – выкрикнул Ронин, – должны быть команды. Где те, кто будет играть на моей стороне?

Эк рассмеялся; глаза его сверкали, словно зажженные маяки.

– Найди их, могучий воитель!

Его низкий голос прокатился раскатами грома по узким долинам и ступенчатым холмам застывшего каменного города, геометрически правильного и пустынного.

А сверху уже приближался Кан в сморщенной коричневой маске обезьяны. Он размахивал посохом, на одном конце которого был резкий загиб, вырезанный в виде головы какого-то зверя.

Ронин стремительно выхватил меч и успел отбить удар длинного посоха. Снова и снова оружие Кана атаковало его, управляемое, казалось, движениями одних кистей. Из-за скорости вращения посох утратил четкие очертания, превратившись в смазанный вихрь ударов, готовый смести Ронина вниз.