Ксич-Чи плывет теперь по волнам.

Над головой видны перламутрово-серые переливы нижних слоев облаков, собирающихся в тесные кучи и расходящихся под воздействием ветров. Эти кажущиеся незыблемыми небесные города расступаются на пути Кукулькана, мчащегося по небу огромной искрящейся радугой.

А Ронин, опьяненный энергией жизни, которой пронизано все вокруг, завороженный стремительным полетом, держится за пульсирующие бока, за пучки ярких перьев, теплых на ощупь. Он широко раскидывает руки в радостном возбуждении, и кровь поет в его жилах, и свет пульсирует перед глазами, и он ощущает себя неотъемлемой частью этого исполина, летящего в поднебесье, которого Кин-Коба назвала перед смертью Творцом Солнца.

Когда раздавленным насекомым ползла по широкой каменной лестнице пирамиды… А небо светлело, и тускнела луна, даже днем не исчезающая с небосвода на этой широте, но земля потемнела, как ночь, окутанная клубами черного дыма, что рвались из каменной мостовой Ксич-Чи, расходящейся трещинами между зданиями.

Это крошилось само основание острова. На вершине шатающейся пирамиды Кин-Коба отвернула бледное лицо, когда заговорил Кукулькан:

– Заберись ко мне на спину, сын мой.

Ронин указал рукой вниз.

– Там мой друг. Я не могу его бросить здесь.

Великий Пернатый Змей покачал головой, не проронив больше ни слова.

Ронин побежал вниз по лестнице. При появлении Кукулькана зеленые молнии, бившие из дверей храма, иссякли.

– Пойдем! – окликнул он Мойши. – Пойдем!

Потрясенный Мойши начал подниматься к вершине.

В воздухе разлетались осколки камня, а обломки побольше медленно соскальзывали вниз, разбиваясь о стены пирамиды. Все вокруг потемнело от пыли. Воздух наполнился едким запахом серы, только что вырвавшейся из-под земли. Очередной толчок сотряс долину. Ронин поскользнулся и едва не упал. По мостовой расползались изломанные трещины. Из раскрывшихся недр исходило неяркое красное свечение.

Они бросились друг к другу и уже вместе побежали к вершине по рушащейся под ногами лестнице, перескочив на ходу через неподвижное тело Кин-Кобы. Ее топазовые глаза остекленело смотрели вниз, отвернувшись от извечного врага Тцатлипоки. В застывшем угасшем взгляде умерла даже память о темном боге, которому она так верно служила в этом таинственном городе.

Ветер усилился. Дым затянул почти всю долину.

Их уносило по воздуху, прочь от разрушенного города. Его очертания, когда-то выверенные с геометрической точностью, превратились теперь в беспорядочные изломы, рассыпавшись кучей камней, костей и пыли.

А потом показалось море.

«Моя жизнь превратилась в сон, исполненный странностей и неожиданностей», – думал Ронин, оставшись наедине с Творцом Солнца. Прошлого нет. Будущего тоже нет. Есть одно настоящее, и оно оказалось гораздо сложнее, гораздо страшней и прекрасней, чем любое видение, которое может пригрезиться человеку во сне или наяву.

Их ждал корабль. Вернее, так думал Ронин. Опустившись так низко, что переливчатые перья едва не касались гребней пенистых волн, Кукулькан сказал:

– Это не для тебя. Для другого. Ты поднимешься со мной, сын мой.

Так Ронин расстался с Мойши.

– Когда мы встретимся в следующий раз…

– Я тебя узнаю.

И Мойши спрыгнул на деревянную палубу.

Окутанные пеной коралловые рифы остались позади. Они неслись над нефритовой глубиной, где притаились неведомые, непостижимые чудеса – рожденные на заре мира, они все еще жили в своем тусклом мире извечной тени. Они летели в пространстве, минуя неукротимые бездны, провалы во тьму, все еще сотрясавшиеся от биения эпох, минуя вздыбленные моря, поглощающие корабли и острова, уходившие на дно на своих базальтовых основаниях. Мимо неизмеримо глубоких впадин, где не было жизни. Где зарождалась другая жизнь. Мимо широких плато слоистого гранита, над которыми в пронизанной солнечными бликами воде лениво и безмятежно проплывали мириады разноцветных рыб.

Они мчались все дальше, и планета медленно вращалась под ними. Ронин наконец задремал, рассудив, что скоро наступит ночь.

Но, хотя солнце и опускалось уже к горизонту, Кукулькан летел так высоко, что тьма не могла их настичь. Здесь, куда ночь не заглядывала со времен сотворения Времени, по-прежнему царил свет, изливающий жизнь и тепло.

Ронин спал, и тело его отдыхало, восстанавливая силы после ужасного испытания, закончившегося победой сил света на южной грани Священной Пирамиды с уходом из мира темных богов, поверженных в схватке. Время их истекло.

Ронину снились сны.

Ему снилась огромная кошка в образе женщины, которая что-то мурлыкала ему и убаюкивала его своим теплым и нежным телом, тяжелыми грудями, упругими бедрами, мягкими губами. Ее бедра колыхались на нем, соски касались его груди. Глаза ее напоминали светящиеся камни. Женщина-кошка, безжалостная и жестокая, она хотела не нежности – боли.

Ему снилась обезглавленная расколовшаяся статуя, сгинувшая в серой мути кипящей лагуны, обвитая водорослями и извивающимися угрями, с загадочными письменами на постаменте, уже стертыми бурлящими волнами.

Вглядываясь в исчезающую разгадку… «Скажи мне!» – выкрикнул он в белом облаке вспененных пузырей. «Скажи мне», – промурлыкала женщина-кошка, увлекая его за собой.

Ему снилась тень, выходящая из необъятного вечнозеленого леса в остриях сосновых иголок. Острый звериный запах бьет в ноздри. Низкое ржание, такое знакомое. Утробный рык. Порыв студеного ветра. Черные рога, покрытые инеем, сотрясают скопление веток, заваленных снегом. Солнце за пеленой зеленоватых туч. Свирепые человечьи глаза. Страх…

Скажи мне – два голоса одновременно.

Он делает шаг вперед.

В ослепительное великолепие тьмы.

Под ним – могучий Кукулькан, Великий Пернатый Змей. Наслаждение полетом. Он долго ждал этого дня, когда вновь ощутит у себя на спине легкое тело. На трепещущих крыльях – жар солнца. Он впивает его энергию.

– Просыпайся, – окликает он Ронина. – Просыпайся, сын мой.

Ронин открывает глаза и смотрит вниз, сквозь разрывы в мраморных облаках. Под ними кружатся чайки. А вдали проступает берег с отвесными скалами, выдающимися из нефритовых вод.

– Смотри, – шепчет Кукулькан. – Ама-но-мори.

В воздухе трепыхалась лавандово-ажурная стрекоза. Теплый ласковый ветерок шуршал в ее мельтешащих крылышках, распростертых сияющими веерами в лунном свете.

Она перепархивала с одной цветущей ветки на другую; ее продолговатое трубчатое тельце было прямым, как клинок. Она то зависала в воздухе, то опускалась на ветку, беспрерывно трепеща тонкими крылышками, и снова взмывала вверх. Потом она приметила раскрытый цветок с розовыми лепестками, с влажной и ароматной чашечкой посередине и устремилась к нему.

Ронин шевельнулся.

Стрекоза замерла на цветке, легонько покачивавшемся под ее незначительным весом. Даже крылья у нее не шевелились; теперь они напоминали руки, воздетые в молитвенном жесте.

Вокруг расстилалась ночь.

Далеко-далеко внизу слышался раскатистый грохот и шипение бурунов, накатывающих на каменную стену отвесного утеса. А здесь, наверху, воздух звенел стрекотанием насекомых. Где-то неподалеку ухала сова. Какое-то время Ронин стоял неподвижно. Из темноты, поодаль от края обрыва, доносилось кваканье лягушек.

Стрекоза на цветке ожила и возобновила свой пляшущий беспорядочный полет среди ароматных ветвей. Свет узенького полумесяца, висевшего низко на небе, разбрызгивался по бутонам холодным серебристым душем.

Ама-но-мори.

Это название, наверное, уже в сотый раз звучало в сознании Ронина призывным эхом.

Полет их длился, казалось, вечно, но в конце концов Кукулькан устремился вниз: из золотого царства, пронизанного солнцем, – в сумерки, сгущавшиеся по мере приближения к земле. Они спустились на вершину утеса, в объятия ночи.