Через день после того вдруг ожила катапульта на церкви Святой Пасхи – а доселе дремала. Пустила неожиданно камень и угодила в грудь ламбертову лучнику. Сидел меж зубцов на стене, с жадностью на Рону глядел. Переломал камень все ребра, впился во внутренности и там остался. И лежал лучник в тени зубцов, а кровь медленно, густо вытекала из его тела и пачкала серую кладку стены.
Постращав цитадель катапультой, решил Рамонет взять ее штурмом. Небось, франки довольно ослабели от голода, чтобы пальцем их пережать.
На стены крепости наползла осадная башня. Управляли ею горожане, десятка два. Ламберт, приникнув к узкому оконцу, следил за нею. Мысленно всю ее прощупал, разобрал-собрал, оценил. Оценил, кстати, не так высоко. Простенькое устройство, сделанное наспех, без любви и выдумки.
С башни взлетели крючья. Скрежеща, вцепились в стену.
Тотчас же несколько горящих стрел, обмотанных паклей, воткнулсь в деревянное чудище.
– Еще! – заревел Ламберт.
С уханьем раскачали, толкая баграми, раскаленный котел со смолой и последним толчком опрокинули на башню. Вослед пустили десяток пылающих стрел.
Снизу понесся страшный вой. Ламберт засмеялся, выставляя зубы на костлявом лице.
Башня горела. Пламя, вздымаясь выше крепостной стены, кричало почти человеческим голосом. Жаром палило лица осажденным. А Ламберт хохотал во всю свою пересохшую глотку.
С Роны долетел порыв прохладного ветра, шевельнул черное знамя, отбросил с глаз волосы, остудил разгоряченные щеки. От башни остался обугленный остов, а что сталось с нападающими – Ламберт узнать не озаботился.
Цитадель осталась стоять.
Капеллан отслужил праздничную мессу в маленькой часовне. За время осады капеллан иссох, сделался будто вяленый и сильно состарился. Он проговаривал мессу с большим трудом, иной раз и вовсе переходя на свистящий шепот.
Ввечеру забили еще одну лошадь, устроили пир. Ели конину, запивая тухлой водой. Было радостно.
Наутро…
Наконец!
Симонова осадная башня больно кусает нижнюю стену Бокера. Пока с нею идет расправа, бьет в закрытые ворота. Стучит, зовет. Насмехается.
Кричат от боли франки, облитые с бокерских стен кипящим маслом, только Симон не слушает их криков.
И вот ворота растворяются. В душе Симона все разом вздрогнуло – будто ловчего сокола в небо пустили.
Оглушая, вылетела на равнину конница. Рамонет решился встретить врага в открытой битве.
Сошлись лава с лавой. Монфоровы осадные орудия, забытые, догорали у стен.
Гром небесный обрушился на долину Роны. Воды ее помутились от крови.
И слушал Симон страшную музыку битвы, и сам он был этой музыкой.
На что привыкли франки к виду смерти, но даже и они в этот день содрогнулись. Битва закончилась ничем – разошлись, разведенные темнотой. Рамонет – за стены, Симон – в свой лагерь. Покрытые пылью и кровью, пали, чтобы заснуть. И только собаки и мародеры всю ночь бродили по полю боя, ища поживы.
А черное знамя по-прежнему полоскало на слабом ветру. Бессловесно звало Симона, взирающего хмуро – снизу вверх.
Бой на равнине смутил его. Раймон Тулузский имел похвальное обыкновение бежать перед Симоном. Раймончик оказался тверже.
Сломанные копья и мечи, пики, алебарды, ножи, пробитые кольчуги, залитые красным доспехи, вывернутые забрала, иссеченные тела, вырванные внутренности – равнина смердела смертью.
Симон сказал своему брату Гюи:
– Мы сидим здесь двенадцатую седмицу и все без толку.
– Мы сидим здесь, – отозвался Гюи, – а Ламберт сидит там.
Симон без того был мрачен, а тут и вовсе сделался как полночь.
– Проклятье, брат. Будто я хоть на мгновение могу позабыть об этом…
– Вам придется оставить Бокер.
– Чтобы Раймончик и дальше отбирал мои города?
– Мессир, – повторил Гюи, – если вы хотите увидеть Ламберта живым, вам придется снять осаду и начать переговоры.
– Ламберт еще держится, – упрямо сказал Симон.
Но Гюи, когда надо, выказывал себя на диво твердолобым.
– Вы не успеете взять Бокер. Цитадель погибнет раньше.
– Если бы Ламберт умер, – сказал Симон, – они спустили бы черное знамя. Я знаю Ламберта. Он не умрет, пока я ему не позволю.
– Он умрет без вашего позволения, когда у него закончится вода, – негромко отозвался Гюи.
Симон не захотел отвечать ему.
Минуло несколько дней.
Черное знамя – под солнцем выгоревшее, ставшее бурым – висело на крыше донжона.
Ламберт был жив.
Цитадель ждала помощи.
Настал август. Земля переполнилась урожаем. Мужланы, пригнанные в армию Монфора, тосковали и маялись – домой хотели. Но своевольно покинуть графа не решались. Как бы за такое Монфор целую деревню не спалил.
И вот ночью у палисада франкского лагеря ловят какого-то человека. Подкрадывался, таясь в тени. Его валят на землю лицом вниз, крутят ему руки за спиной, а после, взяв за волосы, тянут голову назад, чтобы ловчее перерезать горло.
Этот человек не сопротивляется и не делает ничего, чтобы спастись, и только кричит на наречии Иль-де-Франса, чтобы ему оставили жизнь до того мгновения, когда он сможет увидеть графа Симона.
Тут этого человека хорошенько связывают и гонят в лагерь. У палатки графа Симона спрашивает симонов оруженосец и сын, меньшой Гюи:
– Зачем тебе непременно видеть мессира де Монфора?
Тот человек плачет и дрожит и заметно, что он изголодался.
– Я принес ему вести, – говорит он хрипло. – Я принес вести из цитадели. Дайте мне напиться…
Ему дают. Он выхлестывает целый ковш, обливаясь.
– Что же, – говорит тогда оруженосец, – твоя весть такова, что не доживет до рассвета?
– Развяжите меня, – просит тот человек.
Но молодой Гюи, отцов оруженосец, только усмехается.
– Это уж граф Симон решит, стоит ли тебя развязывать. А пока что ложись и спи. И не надейся, что я спущу с тебя глаз, пока граф не проснется.
Симон пробудился рано. Ему тотчас же показали ночного гостя – тот спал, скорчившись и морща во сне лицо. Глядя на него, сказал Симон:
– И вправду плохи дела в цитадели.
И повелел немедля освободить ламбертова человека.
Тот, пробуженный от беспокойного сна, громко закричал. Симон рявкнул на него. Он закопошился и кое-как поднялся на ноги.
– Ты кто? – спросил Симон.
– Жеан из Нейи, мессир.
– Ты из цитадели?
– Да, мессир. Ламберт де Лимуа говорит: если граф Симон нас не вызволит, мы все умрем. Воды осталось на седмицу, а из съестного – одна лошадь…
Жеан тяжко вздохнул и опустился на землю. Его плохо держали ноги.
Глядя на Жеана сверху вниз, спросил граф Монфор:
– Сколько человек осталось у Ламберта?
– Шесть десятков.
После того Симон обременил Жеаном оруженосца, наказав накормить и умыть тому лицо. Жеан, пошатываясь, ушел вослед меньшому Гюи.
Симон повернулся к Бокеру, задрал голову. Знак близкой смерти все так же осенял цитадель. И день наступал все такой же жаркий и безветренный.
Совет был собран в симоновой палатке. Пришли уставшие, злые. Осада была бесплодной. Время уходило впустую. Сидеть под крепкими стенами всегда было делом скучным, а тут и вовсе непозволительно затянулось.
Говорили все разом, избывали недовольство – шумно, не стесняясь в выражениях. Симон почти не слушал.
За эти седмицы Монфор постарел, обрюзг, под глазами набухли мешки, в резких морщинах вокруг рта залегли тени.
Неожиданно он выглянул из палатки и крикнул кому-то, скрытому пологом:
– Иди сюда!
У входа завозились. Симон обратился к собравшимся спиной. Те постепенно замолчали: что еще за диво приготовил Монфор, чтобы удержать несмирных своих баронов под стенами надоевшего Бокера?
А Симон за руку ввел в собрание Жеана из Нейи. Был теперь Жеан куда менее грязен, но все оставался измученным и оголодавшим.