Оливьер молвил, серьезно и торжественно:

– Бог да благословит вас.

Выпрямились, но с колен не поднялись.

Петронилла смотрела на Оливьера во все глаза. Теперь, когда она умалилась перед ним, он еще больше вырос, сделался огромным, наподобие горы. Он был суров и прекрасен. И стар. В его глазах жил Святой Дух.

Заметно волнуясь, проговорил Бернарт де Коминж, отец Петрониллы:

– Благословите нас, добрый человек.

Нестройно подхватили эти слова Рожьер и Одо Террид, а из женщин – Эрмесинда и сомлевшая от собственной храбрости Петронилла.

Оливьер отозвался:

– Господь да благословит вас.

И в третий раз поклонилось ему все собрание.

И тот совершенный, чьего имени никто не узнал, сказал:

– Благослови нас, отец, и моли доброго Бога за нас, грешных, дабы сделал нас истинными христианами и даровал нам кончину благую.

И ответил Оливьер:

– Бог да благословит вас, чада, и да соделает вас истинными христианами, и да сподобит кончины благой.

– Аминь, – громко сказал старый граф Фуа.

– Истинно, – произнесла Эрмесинда.

И Петронилла, льнущая к ней восторженной душой, повторила с радостью:

– Истинно.

Оливьер оглядел собравшихся, как учитель старательных учеников. Сказал так:

– Вознесем же все вместе ту единственную молитву, которая указана истинным христианам.

И запел «Отче наш».

Он пел неожиданно красивым, низким голосом, гладким, как атлас.

Петронилла знала «Отче наш» по-латыни; совершенные же, все четверо, пели на провансальском наречии. Петронилла завидовала им и остро страдала оттого, что не может петь вместе с ними.

– …хлеб наш сверхсущный дай нам ныне… – выпевала рядом с ней Эрмесинда.

Домна Филиппа, жена графа де Фуа, тоже пела. И Бернарт де Коминж.

– Яко Твое есть Царство… – заключил Оливьер.

Отзвук сильного голоса еще некоторое время бродил по залу и, наконец, затих под потолком, в темноте, куда не достигал рассеянный свет факелов.

Подняв руку, Оливьер провозгласил:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

– Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет с нами, – отозвалась Эрмесинда.

– Отец, Сын и Дух Святой да сжалятся над вами, – сказал Оливьер.

– И да сделают нас истинными христианами, – произнесла Эрмесинда.

– Отец, Сын и Дух Святой да простят вам прегрешения ваши, – сказал Оливьер.

А Эрмесинда добавила:

– И да сподобят нас кончины благой.

Оливьер развел руки в стороны, приглашая всех снова занять место за столом. Когда суета улеглась, он неспешно благословил хлеб в корзине и, разломив, отдал – налево, направо.

И тут Петронилла поняла, как ужасно, как зверски она проголодалась.

– Я не выйду замуж! Я не хочу выходить замуж!

Петронилла горько рыдала. Бернарт де Коминж заметно растерялся, столкнувшись с неожиданным сопротивлением дочери.

– Все девушки выходят замуж, – сказал он наконец.

– Я не хочу замуж. Я хочу быть совершенной, – выговорила Петронилла сквозь потоки слез. – Я хочу быть как Эрмесинда… И как Эклармонда де Фуа…

Бернарт де Коминж позволил своей меньшой дочке выплакаться. Терпеливо выслушал все ее признания.

Девичьи мечты. Целомудрие. Воздержание. Пост и строгость. Внутренний жар. Могущество творить чудеса. Спасение души. Быть как агнец среди волков. Завоевать Царство Небесное. Войти в Небесный Иерусалим.

И вот Петронилла всхлипнула в последний раз и затихла: рыжеватая голова у отца на коленях, сама – у его ног, на полу. Он наклонился, поднял ее на руки. Петронилла вдруг зевнула. Ее маленькое личико покраснело и распухло.

Бернарт отнес девочку на кровать, закутал потеплее – у нее лязгали зубы. Уселся рядом.

Она поцеловала его руку и пробормотала:

– Отец, не отдавайте меня замуж. Лучше я стану совершенной.

– Ты еще успеешь стать совершенной, – сказал Бернарт де Коминж своему упрямому ребенку. – Не обязательно же отрешаться от мира в пятнадцать лет.

– Вы хотите, чтобы я погубила свою душу? – спросила девочка, вся в слезах. – Я хочу творить чудеса. Вы видели, как Эрмесинда…

– Глупое мое дитя, – со вздохом молвил Бернарт. – Замужество спасению не помеха. Ты примешь посвящение потом, когда состаришься. Многие так поступают. Посмотри на меня. Я ношу оружие. Я убиваю – и животных, и людей…

– Я не буду убивать животных! – сказала Петронилла. – В каждом из них может быть плененная душа! Только гадов – только их можно убивать…

– Иные люди почище гадов, – убежденно сказал Бернарт. – Я зачал детей, у меня есть жена. И все же я надеюсь на спасение, ибо в смертный час я успею отречься от земного. Я войду в чертоги Небесного Отца чистым и безгрешным.

Петронилла не отозвалась. Склонившись к дочери, Бернарт увидел, что она обиженно спит.

Бернарт де Коминж, отец Петрониллы, не раз высказывал вслух сожаление о своем повелении Песьему Богу ноздри рвать. Уж не потому, конечно, что скучал по его некогда смазливой роже.

Ноздри псарю оборвали рано. Тому едва минуло пятнадцать лет. В такие лета природа не глядит, псарь ты или кесарь: взор делается мутный и ищущий, а томление духа внезапно устремляется к какой-нибудь скотнице.

Стояла тяжелая зима. Граф Бернарт, его жена, дети, кормилица и графский оруженосец – все ночевали, сбившись в кучу, на обширной кровати. И все равно мерзли. Эклармонда де Фуа терзалась почти непрерывным кашлем. В самую лютую стужу она перебралась в хлев, под жаркий, как печка, скотий бок.

И вот настает новая ночь. Молодой псарь, влекомый могучим чувством, не чуждым и самому царю Соломону, устремляется ко хлеву, думая отыскать там милую скотницу – огромную бабищу, старше псаря в три раза.

А домна Эклармонда была девственна.

Псарь пробирается между скотов и с радостным визгом валится на спящую. Ловко разведя в стороны ее брыкающиеся ноги, с ходу тычет в нее толстым дрыном. Эклармонда ужасно кричит. По счастью, псарь с первого разу промахивается. Попадает ей дрыном в живот.

Тогда псарь устраивается на распластанной, наподобие лягушки, девушке, зажимает ей рот ладонью и принимается нашептывать на ухо разные куртуазности – уговаривать. Этому обучил его, наставляя, конюх.

Эклармонда дергается под псарем, извивается, лягается. Едва лишь псарь дает ей поблажку, как она тут же попадает острым коленом ему между ног. Взвыв, псарь обеими руками хватается за уязвленное жало.

– Ты чего? – орет он обиженно.

Эклармонда его – хрясь по физиономии.

– Слезь!.. Тварь!..

– Ой! – верещит псарь. Теперь он ясно видит, что лежит вовсе не на скотнице. – Ой, ой!..

На следующий день он уже валяется на снегу у желтой стены с зубцами – распухшей от побоев задницей кверху. Студит воспаленную рожу. Вместо носа у псаря теперь две дырки, как еще одна пара вытаращенных глаз. Вокруг провалов запеклась корка.

Ногу ему перешибли двумя годами позднее, на кухне – крал еду. Год выдался тогда несытный. Псарь легко отделался, могли и убить.

О хромой ноге блудливого псаря граф Бернарт не слишком сожалел, а об испорченной роже – весьма, и вот почему.

То и дело открывалось, что в замке кто-то портит девок. А то еще являлись зареванные мужланки из долины. Со слезами припадали к графу. Рассказывали несусветное: будто обрюхатили их «по графскому повелению», а муж теперь бьет…

Угадать обидчика по сходству его с новорожденным ублюдком было невозможно: на псаря теперь разве что безносый походил. Рвать же младенцу ноздри, дабы установить отцовство, никто из зареванных баб не соглашался. На том соломонов суд графа Бернарта обыкновенно и заканчивался.

Когда псарю было пятнадцать лет и он только-только лишился своей красоты, Петронилле сравнялось десять. Впервые тогда девочка и заметила этого раба и выделила его из числа других домочадцев. Да и то, по правде сказать, такого урода трудно не заметить.