Не помню, как я очутился снова в своей машине на улице Кантена Бошара, но, когда я очнулся, то сидел, положив руки на руль, и, уткнувшись в них лицом, плакал. Не считая детских лет, я плакал всего два раза в жизни.
В тот вечер и вот теперь, в пятницу, у омерзительной фотографии моей жены. Вы можете это понять, Дани?
В ту же ночь я узнал и о других изменах Аниты после нашей свадьбы, и о вашей поездке в Цюрих. Но о Кобе она не сказала ни слова. Я долго сидел один около спящей дочурки. Потом оглушил себя снотворным и лег спать прямо на полу, рядом с детской кроваткой, и мой сон был заполнен моей девочкой.
На следующий день я принял меры, чтобы встретиться с парнем, которого избил. Встреча состоялась в кафе, рядом с его домом. Он весь опух от побоев, но, попивая свой дрянной томатный сок, непринужденно разглагольствовал – ведь он знал, что теперь я опасаюсь его. Я выдал ему чек. Он сказал, что я сумасшедший и меня следовало бы изолировать. Он даже смеялся, несмотря на то, что рот у него был облеплен пластырем. Я унизился до того, что попросил его рассказать о той майской ночи, я хотел знать его версию. Самое ужасное было, что в его памяти сохранились лишь какие-то отрывочные воспоминания, для него это не представляло никакого интереса.
Он сказал, что, в общем-то, я ему заплатил за то, что он переспал с моей женой. Он вслух обдумывал, не должен ли он разделить эти деньги со своим дружком.
Остаток дня я не мог работать. Весь обливаясь потом, я снова и снова перебирал в памяти признания Аниты. В ее рассказе фигурировал один парень, которого я знал и которого по крайней мере имел возможность проучить.
Помните, у нас работал художник-брюнет, эдакий тореадор с виду? Его звали Витта, Жак Витта – он попал в автомобильную катастрофу и вскоре после этого ушел из нашего агентства? Так в действительности-то это я подкараулил его в тот вечер в Буживале. Когда я пришел к большому дому, где он жил, было семь часов вечера и заходящее солнце полыхало над Сеной.
Трое или четверо ребятишек затеяли рядом со мной игру. Я поймал брошенный ими мяч. Поговорил с ними. Потом остался один, прошло несколько часов. Я курил и ходил взад и вперед, держась в тени, подальше от уличных фонарей.
Было уже за полночь, когда Витта подъехал на своей малолитражке, один, и поставил машину на стоянку. Когда он увидел, что я приближаюсь к нему, он сразу сообразил, зачем я здесь. Он не хотел выходить из машины, сидел в ней, в отчаянии цепляясь за дверцу. Тогда я схватился обеими руками за машину и перевернул ее. В соседних домах стали раскрываться окна. В тишине ночи раздались голоса. Я вытащил Витта из машины – надо сказать, он оказался гораздо мужественнее того подонка и все норовил пнуть меня ногой в низ живота, – ударом свалил его на землю, потом поднял и снова бил, швырнул на траву, пока не понял, что могу прикончить его. Я вернулся домой. Ту ночь я тоже провел на полу у кровати дочурки. Два или три дня спустя Витта пришел ко мне в кабинет с заявлением об уходе. От чека он отказался. Потребовал, чтобы я возместил стоимость дверцы и крыла машины, но за увечья не взял ничего. Да, сказал он, раз пять он был с моей женой в одной из гостиниц на улице Пасси… И, сделав непристойный жест, добавил, что воспользовался моей женой просто как обыкновенной потаскушкой, она ему больше и не нужна. Вы меня понимаете, Дани?
После этого сильнее, чем кого-либо, я возненавидел вас. Я заставлял себя не смотреть на вас во время утренних летучек по понедельникам. Одно время я подумывал вас уволить. Но меня остановили два соображения: нужно было найти предлог, убедительный для ваших сослуживцев – например, какой-нибудь промах в работе, на что было мало надежды, – и потом, если бы я вас уволил, вы тотчас бы поступили на работу в другое агентство и нам опять пришлось бы сталкиваться, но там вы наверняка заняли бы более высокий пост и стали бы более влиятельной, чем теперь. И я решил ждать.
Прошло несколько месяцев. Я следил за Анитой, и, как мне казалось, следил хорошо. Я считал, что те страшные дни, о которых я вам рассказал, навсегда отбили у нее охоту вносить разлад в нашу семью. Я ее любил. Я всегда ее любил. Я знаю, что думают в агентстве по поводу моей женитьбы.
Что она сразу, как только поступила к нам на работу, решила забеременеть от патрона и женить его на себе. Но это совсем не так. Дани. Чтобы добиться положения и денег в том мире, куда она стремилась, ей никто не был нужен. Наоборот, она совсем не поощряла мои ухаживания, я ее не интересовал. Несколько раз мы выходили из агентства вместе. Я вел ее куда-нибудь поужинать. Я рассказывал ей о своем детстве, о том, как меня боялись ребята, я старался, похваляясь своей физической силой, поразить ее этим. Но она просто считала, что я слишком большой, слишком толстый, и тоскливо зевала. После ужина, который явно не доставлял ей ни малейшего удовольствия, я не знал, куда ее повести. Я не танцую и не бываю ни в каких модных заведениях. И я провожал Аниту на бульвар Сюше к ее матери. А затем находил какую-нибудь уличную девку и получал от нее то, что хотел получить от Аниты. Поймите меня правильно, Дани. Впервые она стала моей против своей воли, это произошло в одну из суббот, в пустом агентстве, куда мы с ней пришли, чтобы поработать. Это был счастливый для меня день, потому что тогда-то и была зачата Мишель. А восемь месяцев спустя я женился на Аните. В одном я все-таки уверен: до нашей женитьбы ее что-то притягивало ко мне – пусть даже это было всего лишь извращенное стремление убедиться, что мужчина моего роста и моей комплекции в любви чем-то отличается от других мужчин. На первых порах, когда мы встречались у меня, она раздевалась лихорадочно и в то же время нерешительно – не знаю, что ее больше возбуждало, страх перед болью или предвкушение наслаждения.
Насколько деятельна и самоуверенна она была обычно, демонстрируя свою явную склонность верховодить, настолько наивно и неуклюже она прибегала к любым ухищрениям, лишь бы оказаться со мной, подчиниться грубой неумелой силе наших первых объятий. Вот в чем беда Аниты. Ее неотвратимо притягивает все, что может ее сокрушить. Секрет ее привязанности к Морису Кобу в том, что он мог без конца ломать ее, повергать в ужас, заставлять что-то делать помимо ее воли – ваши фотоснимки. Дани, лишь бледный тому пример, – он не гнушался ничем, чтобы держать ее в своей власти. Как-то ночью, в минуты любви, она протянула мне ремень, жалкими словами пытаясь объяснить, что я должен стегать ее, не обращая внимания на ее вопли, или даже вообще прикончить, потому что из лабиринта, в который она попала, выхода нет. А я не смог, не смог пойти на то, чего не понимаю. Да и кто может такое? Вы слышите меня, Дани? Эти две дырки в груди Коба потрясли меня тем, что они ставили под угрозу будущее Мишель. Тогда, в подвале, я избил Аниту только потому, что узнал еще об одном мерзавце, который, как многие другие до него, делал меня рогоносцем. Только потому. Я был счастлив, что он мертв, я был счастлив, что для того, чтобы выкрутиться, придется убить и вас. Я люблю Аниту. Люблю и жалею, как свою дочурку, ибо знаю, что вопреки мнению всех, Анита на самом деле пусть грешная, но заблудшая душа. Клянусь, мне ни на секунду не пришла – и никогда не придет! – в голову мысль бросить ее, дать упрятать ее за решетку, оставить страдать одну.
Когда в тот день, в пятницу, я вернулся в комнату, куда я позже привел вас, Анита уже не плакала. Мы долго говорили с нею, она сидела, прижавшись щекой к моему лицу и обвив руками мою шею. Она монотонным голосом рассказала мне о своей связи с Морисом Кобом: после нашей женитьбы они время от времени встречались, она не могла порвать с ним. Она выстрелила в него потому, что во время очередной их ссоры – он собрался ехать в Вильнев-лез-Авиньон, где его ждала другая женщина, – ружье оказалось под рукой. Я слушал ее исповедь и думал, как избежать полиции, но не находил выхода. Анита сказала мне, что при встречах с Кобом она, боясь меня, держалась очень осторожно. Она бывала у него, только когда прислуга уходила – так было и в этот раз, – а если случалось, что ей необходимо было назвать себя, она всегда называла чужую фамилию: вашу, Дани. Вот так.
