Я сел в свою машину. Поехал в квартал Монморанси. Дом был незнаком мне.

Дверь открыла Анита. Она плакала. Она сказала, что выстрелила из ружья в одного человека. Сказала, что, возможно, он еще жив, но у нее не хватит смелости посмотреть. Я спустился в подвал. Он был оборудован под тир. Там висели пробковые мишени. Тяжелым шагом я шел по подвалу. Я ведь вообще человек тяжеловесный. Я хожу, как и разговариваю. Все принимают это за уверенность. Но дело не в том, просто в таком темпе течет в моих жилах кровь.

Я увидел лежащего на полу мужчину и рядом с ним – ружье. Я хорошо разбираюсь в оружии. Когда-то сам слыл недурным охотником. Это был винчестер калибра 7,62 мм с нарезным стволом. Начальная скорость пули – более семисот метров в секунду. Значит, он не мог быть жив. Если бы одна из попавших в него пуль угодила ему в голову, она бы снесла ее начисто.

Прежде всего я осмотрел ружье. Я потерял всякую надежду, нормальная жизнь не вернется. Да я уже и не знаю, что такое нормальная жизнь. Если бы Анита стреляла из автоматического оружия, я тотчас бы вызвал полицию. Мы заставили бы их поверить в несчастный случай. Но на винчестере затвор переводится с помощью спусковой скобы. Ее нужно передергивать перед каждым выстрелом. Вы, должно быть, видели это в ковбойских фильмах, Дани. Вы, должно быть, видели, как красавец киногерой наповал косит краснокожих. И Анита тоже видела и потому, верю, справилась с затвором. Она выстрелила три раза. В несчастный случай никто не поверит.

Я посмотрел убитого. Я знал его. Его звали Морис Коб. Мы не раз встречались на приемах. У него в двух местах оказалась прострелена грудь.

Я распахнул его халат, чтобы взглянуть на раны. Анита стреляла в упор.

Осмотревшись, я увидел, куда попала третья пуля – на бетонной стене рядом с трупом виднелась маленькая черная черточка. В углу я нашел кусочек расплющенного свинца. Я положил его себе в карман.

Анита продолжала плакать, все время как-то нелепо икая. Я спросил, почему она убила этого человека. Она ответила, что уже много лет была его любовницей, а теперь он отверг ее. Она знала его еще до нашей женитьбы. Я ударил Аниту по лицу. Она отлетела к стене. Красное платье и нижняя юбка задрались ей на голову, и она трясла ею, чтобы высвободиться. Я увидел ее обнаженные ноги у края трусиков. Это привело меня в еще большее бешенство.

Я схватил ее одной рукой за волосы, а другой за платье, поставил на ноги и снова ударил. Она умоляла о пощаде. Я опять поднял ее и ударил наотмашь. Я долго смотрел, как она лежит у моих ног, уткнувшись лбом в пол. Даже в полуобморочном состоянии она продолжала плакать. Я взял ее под мышки и заставил подняться по лестнице. Из носа у нее текла кровь. Так я дотащил ее до комнаты, где вы потом печатали на машинке. Втолкнул в кресло и открыл дверь в соседнюю комнату, чтобы принести воды. Там, на стене, я увидел фотографию обнаженной Аниты. Я долго плакал, прислонившись к этой стене. Я думал о своей маленькой дочке. Вся моя жизнь в ней. Вы должны понять меня, Дани. С тех пор как она родилась, я наконец познал безграничную, безраздельную привязанность, совершенно фанатическую, познал всепоглощающее чувство. И, чтобы защитить прежде всего свою дочь, Дани, я решил убить вас. Это главное, что вы должны понять, в этом вся суть.

Мой выбор объясняется тем, что я знаю о вас. Я наблюдаю за вами гораздо дольше, чем вы думаете. Я наблюдаю за вами с того самого дня, когда впервые увидел вас, – вы пришли в агентство подписать контракт. Мне помнится – хотя, может, я и ошибаюсь, – на вас было очень светлое золотистого цвета платье, как ваши волосы. Вы показались мне красивой, даже волнующей. Я вас ненавидел. Ведь я очень осведомленный рогоносец, Дани. Мне известны все "забавы" моей жены до нашей свадьбы в той квартирке на улице Гренель, куда я вместе с вами поднялся в пятницу вечером. Мне известно все о тех молодчиках, постройнее и посмазливее меня, для которых она раскорячивалась, и даже о том, что однажды двое подонков развлекались с нею на вашей постели на пару и сумели довести ее до экстаза, чего мне от нее никогда не добиться. Хотя она призналась мне в этой гнусности много позже, под тумаками, как она в конце концов всегда во всем признается. Я знал, что вы предоставляли Аните свою квартиру и этим способствовали ее падению. И тем ненавистнее был мне ваш вид добропорядочной девушки, которой нечего стыдиться. Для меня вы являлись постоянным напоминанием о том, что мне хотелось забыть, вы неизменно присутствовали в тех моих чудовищных сновидениях, которые порождали мою ревность. Вы были для меня монстром.

Я всегда украдкой наблюдал за вами, Дани. Тайком, но жадно.

Я смотрел, как вы орудуете левой рукой. Мне всю жизнь казалось, что левши сумасшедшие, злые и скрытные, как и те, кто грызет ногти. Вы, должно быть, при встречах со мной страшно потешались в душе, вспоминая о тех подонках, которые переспали с Анитой, о тех мерзостях, к которым они ее склоняли. И я сходил с ума. Она, конечно же, продолжала изменять мне, и вы, вероятно, об этом знали. Она, несомненно, рассказывала вам о любовных утехах, как они разнообразны, и говорила, что в этих делах я просто щенок, толстый неумелый щенок. У меня не было власти над вами, но я мечтал, чтобы вас тоже втоптали в грязь, чтобы исчезла наконец удивительная гармония ваших черт, ваших слов, вашей походки.

О той отвратительной истории, перед которой меркнет все остальное, я узнал в прошлом году. Как-то поздно вечером мы с Анитой встретили в ресторане одного молодого человека ее возраста, хилого и самовлюбленного, как все они. С тех пор как я женился на Аните, я ненавижу всех молодых мужчин. Я без малейших угрызений совести передушил бы их собственными руками, если бы мог сделать это безнаказанно. Всех до единого. Или же заставил бы остальных мужчин относиться к ним как к публичным девкам. Для меня нет большей радости, чем узнать, что какой-нибудь актер, которого Анита или самая глупейшая машинистка из агентства считает неотразимым, оказался жалким педерастом. Я убежден, что актеры все таковы, ведь они добровольно становятся всеобщим достоянием. Увидев этого парня, Анита побелела. Рука, которую она протянула ему, дрожала, и голос ее, когда она сказала ему несколько слов, тоже дрожал. Мы начали ужинать. Он сидел с компанией за другим столиком, и я видел, как он смеялся, ерзал на своем стуле, то и дело исподтишка бросая взгляд в нашу сторону, на Аниту.

Оставив ужин почти нетронутым, я расплатился. Отвел Аниту в машину, которая стояла на улице Кантена Бошара, почти напротив кино, где мы перед этим смотрели веселую картину для грустных людей, и там избил ее. Она рассказала мне о том майском вечере, еще до нашей женитьбы, когда она напилась вместе с вами и двумя молодыми людьми – один из них был этот самый тип из ресторана. Она рассказала мне, что, выйдя ночью из очередного кабака, вы все отправились на вашу квартиру, чтобы выпить еще по стаканчику. Рассказала, как в то время, как она с уже задранной юбкой миловалась с одним мерзавцем – не с тем, что был в ресторане, а с другим, – этот домогался того же от вас. Как вы обругали ее, убежали из собственной квартиры, бросив ее там одну. Она твердила сквозь рыдания, и я знал, что она не лжет: "Я совсем потеряла голову, я не соображала, что делаю. Дани не пьет, не путается с мужчинами, она кичится своей добродетелью, тем, что ей никто не нужен, и предает тебя при первом же случае. Она ни на миг не задумалась обо мне, понимаешь, просто ушла, а я была пьяна, вдребезги пьяна". Я отправил Аниту домой на такси, а сам вернулся в ресторан. Парень был еще там. Я дождался его на улице и своей обычной неторопливой походкой пошел метрах в ста за ним, по Елисейским полям. Он не видел меня. С ним была блондиночка, влюбленная, как все вы.

Он повел ее пешком к себе, на улицу Ла Боэси. Они то и дело останавливались, чтобы похихикать у какой-нибудь витрины с погашенными огнями, или бесстыдно целовались на глазах у поздних прохожих. Я настиг их в подъезде дома, куда они вошли. Сперва я ударил его, потом ее. Она упала без памяти, не успев ни оправиться от удивления, ни закричать. Я поднял ее на руки, а его – он еле стоял на ногах – подтолкнул к лестнице. Я поклялся придушить его, если он позовет кого-нибудь на помощь. Совершенно растерявшийся от страха, он впустил меня в большую квартиру на втором этаже. Я положил белокурую девицу на пол и запер дверь. Я опять принялся избивать парня, который начал было пререкаться. Держа за борт разодранного пиджака, я притиснул его к стене и бил не помня себя то одной рукой, то другой. Потом, уже совсем не соображая, что делаю, я одним рывком, разодрав, сдернул с него брюки и трусы в цветочек и потащил в соседнюю комнату, чтобы поискать, чем можно еще больше унизить его перед этой девицей. Кажется, он называл меня "мсье" и молил о пощаде, кажется, он не проявил ни на йоту мужества, не сделал ни малейшей попытки защититься, это была мерзкая гнида, и именно его гнусная слабость погасила мой гнев. Я швырнул его на стул в кухне. Приподнял ему голову за подбородок. Из носа и ушей у него текла кровь. Я что-то говорил ему, но что – не помню. Да и все равно он не мог меня понять. Никто не может понять. Потом я вернулся в ту комнату, где была девица. Она тоже называла меня "мсье". Я левой рукой закрыл ей рот и, прижав к той же стене, у которой избивал ее возлюбленного, рывком разорвал на ней платье. Ее широко раскрытые, полные слез глаза были совсем близко и смотрели на меня. Она была ни жива ни мертва от страха, как ребенок. Я отпустил ее, Дани. Никто не может понять.