Итак, мы возле дома Совы, куда некоторые из нас неоднократно приходили и раньше в поисках ответов на те или иные вопросы. Найдем ли мы ответ сейчас? Но прежде чем заходить и начинать поиски, имеет смысл, очевидно, рассмотреть — в свете интересующих нас идей и принципов даосизма — тот тип ученого, каким является Сова.
Для начала необходимо отметить, что в Китае большинство ученых традиционно принадлежали к школе конфуцианства и, следовательно, говорили на несколько ином языке, нежели даосы. Последним же конфуцианцы представлялись похожими на муравьев, которые неизменно сбегаются на устроенный вами завтрак на траве, мечутся в погоне за перепадающими им крохами и портят все удовольствие от пикника. В заключительной части «Дао дэ-цзин» говорится: «Мудрость — это не знание; знание — это не мудрость». Это мнение Лао-цзы разделяют практически все даосы, жившие как до него, так и после.
С точки зрения даосизма интеллект ученого может быть полезен при анализе отдельных явлений, но он не способен достичь глубокого и всеобъемлющего понимания действительности. Чжуан-цзы выразил эту мысль следующим образом:
Лягушка, живущая на дне колодца, не имеет представления об океане, а летнее насекомое не знает, что такое лед. Так же и ученый не в состоянии постичь Дао. Его ученость ограничивает его [2].
Не странно ли, что даосизм с его ключевыми понятиями — такими, как путь Человека Цельного, Истинного, Духовного, — на Западе дается в изложении Ученой Совы — то есть оторванного от жизни и иссушен ного академического Ума?
Как могут эти беспомощные и несовершенные создания, неспособные организовать даже собственную жизнь и привыкшие дробить всякую отвлеченную идею на мелкие, доступные их пониманию части, передать даосский идеал целостности и независимости? Вместо того чтобы учиться у восточных мудрецов и у самой жизни, они предпочитают добывать знания косвенным путем, из книг. И поскольку подобные ученые не связывают принципы даосизма с повседневной человеческой практикой, они, как правило, упускают многие существенные детали, раскрывающие реальный смысл этих принципов и их роль в конкретной жизненной обстановке.
И главное, выхолощенные писания этих академических гробовщиков, лишенные чувства юмора и вообще какого бы то ни было чувства, не передают самого духа даосизма, а мудрости Дао в них не больше, чем в музее восковых фигур. Но что можно ожидать от засушенных западных потомков Ревностных Конфуцианцев, которые, в отличие от своих благородных, хотя и лишенных воображения предков, претендуют на своего рода монополию в...
— Как-как? — прервал меня Пух. — Что это значит?
— Что значит что? — спросил я.
— Ну, вот это — ты только что сказал — ...Ревнивые Конфузианцы.
— Ах... Ревнивые Конфузианцы? Это такие ученые, для которых Знание существует только ради самого знания, и они не делятся им ни с кем, кроме своего узкого круга; вместо того чтобы стремиться к просвещению других, они сочиняют глубокомысленные и претенциозные трактаты, понять которые никто не в состоянии. Примером Ревнивого Конфузианца может служить наша Сова.
— А, понятно, — сказал Пух.
Итак, вернемся к нашей Сове. Как это отозвался о ней Кролик?.. Ага, вот оно:
...Нельзя не испытывать уважения к тому, кто знает, как надо писать слово «среда», даже если он пишет его неправильно. Но правописание — это не главное.
Бывают такие дни, когда правильное написание слова «среда» не имеет значения.
— Кстати, Пух, а как ты написал бы слово «среда»?
— Какое слово?
— Среда. День недели. Понедельник, вторник, среда...
— Пух, неужели ты не знаешь? — вмешалась Сова. — Всем известно, как это пишется.
— Да? — сказал Пух.
— Ну конечно! «С — т — р — е — д — а». Ведь это третий день недели.
— Ах, вот в чем дело, — сказал Пух.
— Послушай, Сова, — спросил я, — а как же тогда ты пишешь название первого дня недели?
— «Пернедельник», разумеется.
— Сова, ты заблуждаешься, — сказал я. — Сейчас как раз первый день недели, но он не называется «пернедельником».
— А как же, в таком случае?
— Он называется «Сегодня»! — пискнул Пятачок.
— Мой любимый день, — сказал Пух.
И наш тоже. Интересно, почему ученые уделяют этому дню так мало внимания? Очевидно, они думают обо всех днях сразу, и в результате у них получается один сплошной Конфуз. Что еще порядком раздражает в ученых — так это их пристрастие к Ученым Словам, непонятным большинству простых смертных.
— Ну, — сказала Сова, — обычная процедура в таких случаях нижеследующая...
— Что значит Бычья Цедура? — сказал Пух. — Ты не забывай, что у меня в голове опилки и длинные слова меня только огорчают.
— Ну, это означает то, что надо сделать.
— Пока она означает это, я не возражаю, — смиренно сказал Пух.
Порой складывается впечатление, что все эти напыщенные слова и фразы придуманы специально, чтобы отпугнуть непосвященных. Это создает видимость превосходства ученых над обыкновенными людьми и исключает возможность уличить их в незнании того или иного факта. А с точки зрения ученого ума, не знать хоть что-нибудь — это форменное преступление.
Зачастую же знания, предлагаемые нам учеными, вопринимаются с трудом потому, что они расходятся с тем, что мы знаем по собственному опыту. Книжное знание и жизненный опыт говорят, по сути, на разных языках. Но разве знание, опирающееся на жизненный опыт, не является более достоверным и ценным? Представляется несомненным, что большинству ученых было бы полезно почаще выбираться из своих кабинетов и присматриваться к окружающему миру — побродить по траве, поговорить с животными и т. д.
— Люди довольно часто разговаривают с животными, — сказал Пух.
— Да, но...
— Но гораздо реже слушают их, — добавил он. — Вот в чем загвоздка.
Иными словами, истинное знание не сводится к полной и точной информации. Как писал поэт-мистик Хань Шань,
Нередко люди, уподобляясь ученым, ломают копья по какому-нибудь малозначительному поводу и в результате только запутываются и приходят к полному Конфузу. Винни-Пух очень точно передает это конфузионное состояние ума в своей песенке:
2
Эта цитата, как и все остальные выдержки из классических китайских текстов, дается в адаптации автора книги и на основании его собственного перевода.
