Я подождал Эндо-сана на газоне, и под горький чай он рассказал мне о полном масштабе разрушений в том городе. «Словно моей семьи никогда не было, словно меня самого никогда не было. Ты говоришь с привидением. Прошлого больше нет, меня ничто ни с чем не связывает». Его вычеркнули из истории.

Я попытался представить Пенанг стертым с лица земли: дороги и здания превращены в песок, песок переплавлен в стекло, стекло выпарено пеклом в пыль, развеянную жутким ветром, в котором не было ничего божественного, и ядовитый воздух убивал с каждым глотком.

– У нас был свой божественный ветер, и теперь американцы создали свой.

В тот день война закончилась, и мы оба это понимали.

На этот раз пришла моя очередь обнимать его, когда он содрогнулся в рыданиях. Я нашел в этом странное утешение. Мой палец нежно стирал слезы с его глаз, но они набегали снова. В тот день из него хлынула скорбь, накопившаяся за целую жизнь. Я лизнул палец, пробуя его слезы на вкус, и совсем не удивился, обнаружив, что в них не было ничего незнакомого. Я уже пробовал их раньше, очень-очень давно.

Последовавшую бомбардировку Нагасаки Эндо-сан принял хладнокровно. Я знал, что он плохо спал. Он часто выходил на балкон, глядя в сторону родины, словно тоскующий моряк. Мне не нужно было гадать, что его тяготило и не давало отдохнуть.

Спустя три дня император Японии, который маленьким мальчиком лазил по отмелям рядом с имением отца Эндо-сана, выуживая образцы для коллекции морских организмов, объявил о капитуляции.

Я взял свиток и развернул его. Его написали совсем недавно, и запах чернил еще не успел выветриться. Он пришел от Фудзихары, и моим первым побуждением было порвать его и сжечь. Вместо этого я дал краю бумаги плотно скрутиться обратно, чтобы встретиться с противоположным концом.

Я не слышал о Фудзихаре с тех пор, как покинул Пенанг, чтобы предупредить Кона. При оглашении моего приговора он не присутствовал, и я не мог вспомнить, приходил ли он на казнь отца. Теперь он просил у меня одолжения, и это привело меня в бешенство. Но я снова развернул свиток и собрался с мыслями.

К назначенному времени я подошел к его дому на Скотт-роуд. Сквозь открытые окна было слышно, как он играл на фортепьяно – марки «Бехштейн», которое мне когда-то было приказано для него реквизировать, – своего обычного Баха. Эта музыка была полна страха, она стала для меня частью тех ужасов, свидетелем которых меня принудили стать, и мне захотелось повернуться и уйти прочь. Но я знал, что было не время для слабости. Я позвал с веранды.

– Входи, – сказал Фудзихара, не прерывая игру.

Он сидел в гостиной, где рояль остался единственной мебелью. У одной из стен лежал тростниковый мат, и на нем, словно рыбины, пойманные на леску, лежали два меча, длинный и короткий.

Он доиграл, и на его лице появилось умиротворение. Оторвав пальцы от клавиш, Фудзихара осторожно закрыл крышку.

– Спасибо, что пришел.

На нем был белый хлопчатобумажный халат, и, когда он встал на колени на мате, я спросил:

– Почему вы именно меня выбрали помочь вам?

– Я хотел выбрать того, кто хотел бы увидеть, как я умру. А ты – ученик Эндо-сана, и у тебя должны быть отличные навыки.

Я шагнул к нему и поднял мечи. Коротким он собирался проткнуть живот и разрезать его, а я бы стоял за ним с длинным, наготове, чтобы завершить ритуал, если бы он дрогнул или потерял решимость.

Он улыбнулся.

– Тебе представилась возможность ублажить души своей сестры и тетки. – Его ладонь потянулась за коротким мечом.

Я не выпустил мечи из рук.

– Я не собираюсь вам помогать. Снаружи стоят несколько человек из антияпонского сопротивления. Они позаботятся ублажить души всех, кого вы замучили, все до единой.

Он отшатнулся от меня в потрясении, переведя взгляд на тех, кто встал у меня за спиной.

– Вы проиграли войну, Фудзихара. Но, что еще хуже, вы потеряли человечность. Я не позволю вам умереть достойной смертью.

Положив мечи на пианино, я обратился к предводителю группы:

– Делайте с ним что вам угодно.

Они подошли к Фудзихаре, чтобы его связать, и по их суровым, но довольным лицам я понял, что он будет страдать много и долго.

На пороге я остановился, оставалось еще кое-что.

– Когда закончите, сожгите рояль.

Я знал, что больше никогда в жизни не смогу слушать Баха.

В консульском отделе царил бедлам. Сотрудники лихорадочно пытались уничтожить письма, документы и все компрометирующие доказательства. Эндо-сан не принимал в этом участия, и Хироси огрызнулся на него:

– Чего вы стоите сложа руки? Помогите нам жечь бумаги.

– Нас погубят не бумаги, а людская память, Хироси-сан. А ее вам никогда не уничтожить.

Хироси, с мертвенно-бледным от болезни лицом, закашлялся и сел.

– Мы напрасно тратим время, да? Мы что, превратились в нацию уничтожителей бумаг?

Он встал и тяжело оперся на свой письменный стол. Когда он открыл выдвижной ящик, Эндо-сан произнес:

– Хироси-сан, у вас остался ваш долг. У нас всех.

Но Хироси не обратил на него внимания и поднес к виску пистолет. Клерки прекратили работу. Машинистка уронила кипу документов, и те разлетелись по всему полу, выложив его плиткой с затейливым орнаментом.

Я отвернулся и не увидел, что случилось дальше, но у меня в мозгу щелкнул выстрел, и воздух в комнате неожиданно загустел от запаха крови и смерти.

В тот вечер многие сотрудники последовали примеру Хироси. Остальные остались ждать прихода англичан.

– Не делайте так, как Хироси, – сказал я Эндо-сану. – Пожалуйста, не делайте этого.

По его глазам я видел, что ему этого хотелось, но его сдерживало великое чувство долга, необходимость довести дело до конца, передать управление Пенангом возвращавшимся англичанам.

Мои способности снова понадобились, когда пришло время вернуть Пенанг Великобритании. Дороги были украшены обрывками праздничных гирлянд и всем, что жителям Пенанга удалось найти, с фонарных столбов и уличных указателей свисали флаги. Все приметы японской оккупации были сорваны и сожжены в сложенных вдоль дорог кострах, жар от которых переливался в воздухе, как улетавшие души. Под радостные крики жителей в Джорджтаун вступили британские войска.

Я стоял у входа в бывшую резиденцию резидент-советника; по подъездной аллее прогромыхала маленькая колонна из трех военных грузовиков и машины, которая, как я потом узнал, называлась «джип». Из джипа выпрыгнул краснолицый офицер с крючковатым носом и с подозрением посмотрел на меня.

– А вы кто, черт подери?

Вместо ответа я подвел его к Эндо-сану. Когда мы поднимались на веранду, до меня донесся стук откидываемых бортов и хруст гравия под армейскими ботинками. Повернувшись, я увидел роту британских солдат, которые со штыками в руках высыпали из грузовиков и строились в шеренги на газоне. Они были совсем не похожи на тех людей, которые бросили Пенанг четыре года назад. На них были новенькая оливково-зеленая форма, приспособленная для джунглей, и широкополые шляпы с красно-белыми плюмажами. Их отличало еще кое-что, кроме здорового вида и победных улыбок. И тут я понял: большинство из них были моложе меня. Я вдруг острее, чем когда-либо, ощутил потерю четырех лет жизни.

– Подполковник Милберн. Четвертый дивизион. Королевский нортумберлендский фузилерный полк, – представился офицер. – Мы приехали, чтобы помешать вам убить оставшихся заключенных. Генерал Эрскин будет в порту Пенанга через два дня. Тогда вы официально капитулируете. Пока же мы выставим караул, чтобы вы не сбежали.

– У нас нет таких намерений, – по-английски ответил Эндо-сан. – Хотите чаю?

В назначенный день мы ждали в порту. Я смотрел на собравшихся вокруг людей, на их испитые войной лица. Некоторые мне улыбались. Меня наполнила легкая радость, и захотелось, чтобы отец тоже был здесь.