— а это вело к задержке иногда на один час, иногда на двенадцать.

Лишь виды, открывающиеся по ту сторону забрызганных грязью окон, в состоянии были хоть как-то умерить мое лихорадочное волнение. «Бесплодный» и «тщетный» — вот единственные слова, которые они навевали. За последние шесть лет я совсем забыл, как неприглядны городишки и деревни с их построенными на скорую руку, тяп-ляп, большими и малыми зданиями, когда их захлестывает общая волна равнодушия, и они даже не пытаются, хотя бы для виду, оживить себя новым тяп-ляп. Я забыл, как плесневеют арендованные фермы, как пустые магазины безнадежно пытаются выглядеть процветающими, декорируя грязные витрины товарами, которые никто никогда не купит; забыл, как напускают на себя вид создателей чего-то очень ценного фабрики, крохотные настолько, что вряд ли могут вообще что-то производить.

Едва покинув Нью-Йорк, сразу понимаешь, насколько особняком стоит этот город с его активностью и практичностью. Местность, по которой проходила дорога, между полями и пастбищами, поодаль от центральных улиц городишек, должна была бы стать индустриальным сердцем энергичной, сильной страны. Вместо этого — истлевшие возможности, зачахнувшие замыслы, разруха, нищета.

Мы пересекли Саскуэханну по старому, старому каменному мосту, который сразу напомнил мне об окровавленных, перебинтованных храбрецах генерала Мида; как во сне брели они на север без помощи, без надежды после триумфа конфедератов под Геттисбергом, и мечтали теперь лишь об одном: ускользнуть от преследующей их по пятам кавалерии Джеба Стюарта[30]. Каждый клочок земли здесь нес на себе бремя памяти о тех днях.

На склоне дня Йорк показался мне старым, серым и обшарпанным; но, по правде сказать, когда я сошел с поезда, то был так взволнован близостью Хаггерсхэйвена, что города толком не рассмотрел. Я спросил дорогу, и угрюмость, с которой мне ответили, сразу подтвердила слова Барбары о враждебности местных жителей. Если верить тому, что мне сказали, пройти нужно было миль десять.

Я зашагал по шоссе, грезя наяву, размышляя о Тиссе и Тирзе, об Энфандене и мисс Хаггеруэллс, пытаясь представить себе ее отца и живущих в Приюте людей, и в тысячный раз выстраивая цепочку доказывающих целесообразность моего приема аргументов на случай столкновения с пренебрежительной, злокозненной экзаменовкой. Солнце начала октября резко высвечивало красные и желтые листья дубов и кленов; я знал, что скоро похолодает, но от быстрой ходьбы мне пока было тепло. Я рассчитывал успеть в Приют до того, как его начальство отойдет ко сну.

Уже менее чем в миле от города дорога стала такой же как все дороги в моих родных местах: глубокие, разъезженные колеи, ухабы, неожиданные рытвины. По обе стороны за изгородями из камня или жердей тянулись поля; кукурузу уже убрали, и торчали лишь стебли цвета тусклой латуни, да кое-где между ними — медно-рыжие тыквы пепо. Но даже сами изгороди были в ужасном состоянии; а перед чиненными-перечиненными деревянными мостиками через ручьи стояли предупреждающие таблички: «Опасно. Переходя, вы рискуете.»

Я был не совсем один на шоссе; то фермер с пустым фургоном понукал мимо своих лошаденок и кидал на меня неприязненные взгляды — вместо того, чтобы, скажем, предложить мне сесть с собой рядом; то меня обгонял всадник на элегантной гнедой, осторожно выбиравшей дорогу среди рытвин; то я обгонял несколько бродяг: каждый — сам по себе, каждый ежесекундно готов к тому, что на него нападут, и ежесекундно готов напасть сам. Состояние мостов объясняло полное отсутствие минибилей. Однако уже в сумерках мимо меня гордо прокатила закрытая карета, с кучером и лакеем на козлах; на вершине холма, вверх по склону которого я тащился, она как бы на миг замерла, четко выделяясь на фоне неба, и перевалила на ту сторону.

По правде сказать, я и внимания-то на нее не обратил — разве что, вспомнив детство и кузницу отца, непроизвольно представил, как кучер натянул вожжи, осаживая лошадей на спуске, а лакея по инерции чуть кинуло вперед. Поэтому, когда я услышал крик, а затем женские вопли, то поначалу решил, что карета перевернулась на предательском спуске или поломала ось — в общем, потерпела какую-то аварию.

Разумеется, я прибавил шагу, и оказался на вершине холма как раз тогда, когда раздались выстрелы — сначала один, прозвучавший так, словно гавкнула собака; затем спустили целую свору.

Я перебежал к обочине, поближе к полю, где я мог видеть все, а меня увидеть было трудно. Сумерки уже начали свои фокусы, скрадывая очертания одних предметов, напрочь растворяя другие. Но то, что происходило в лощине внизу, никакие сумерки не могли превратить во что-нибудь иное, мирное: четверо всадников держали карету под прицелами пистолетов, а пятый, тоже с пистолетом в руке, уже покинул седло. Лошадь его со свободно висящими поводьями, не обращая на трагедию ни малейшего внимания, обследовала придорожную траву.

Никто из налетчиков не пытался успокоить взбесившихся коней, впряженных в карету, и только то, что карета повернулась сейчас поперек дороги, не давало им вырваться. Лакея не было видно; кучер, одна рука которого еще держала вожжи, опрокинулся назад, зацепившись ногою за прикрывавший его от грязи щиток и свесившись головой к колесу.

Одна дверца кареты была распахнута. У меня мелькнула надежда, что пассажирам удалось бежать. Однако спешившийся налетчик шагнул вперед, помахивая пистолетом, и открылась другая дверца; мужчина и две женщины ступили на землю. Потихоньку придвигаясь все ближе и ближе, я отчетливо расслышал, как бандиты с непристойной игривостью присвистнули, увидев дам.

— Ну, ребята, теперь у нас есть, чем согреться в холодную ночь. Присмотрите за ними, покуда я пошарю у мистера в карманах.

Мужчина выступил вперед и сказал с легким акцентом:

— Девушку забирайте и делайте с ней что хотите — она всего лишь крестьянка, служанка наша; с нею можно позабавиться. Но леди — моя жена. Я дам за нее и за себя хороший выкуп. Я — дон Хайме Эскобар-Галлегос, атташе испанской миссии.

Один из тех, кто остался в седле, ответил:

— Фу-ты ну-ты, какая доброта, дон Дай-мне. Мы бы, может, с вами и договорились, будь вы американец. Но испанцы нас ищут, и потому мы с ними не вяжемся. Так что, думаю, плюнем-ка на выкуп и займемся тем, что под руками. А Миссус Дон и ваша девчонка… нам без разницы, крестьянка она или кто. И с ней, и с мадам мы обойдемся одинаково.

— Матерь Божья, — воскликнула женщина, — спаси и помилуй!

— Хороший выкуп, — повторил испанец. — И, даю вам слово чести, испанское правительство не станет вас преследовать.

— Прости, приятель, — проговорил бандит. — У вас, у иностранцев, ест паскудная привычка вмешиваться в наши внутренние дела и вешать людей, зарабатывающих себе на жизнь так, как мы. Поэтому мы тебе не верим.

Пеший налетчик опять шагнул вперед. Один из верховых, подхватив девушку, посадил ее на лошадь перед собою, другой потянулся к хозяйке — та опять вскрикнула; испанец оттолкнул руку бандита и заслонил жену. В ответ налетчик вскинул пистолет и дважды выстрелил. Мужчина и женщина повалились на землю; девушка пронзительно завизжала. Ее новый хозяин зажал ей рот ладонью.

— Ну и зачем ты это натворил? Теперь женщин вдвое меньше.

— Прости. Черт меня ешь, прости. Вот все время я так.

Тем временем один из налетчиков, до сих пор остававшийся в стороне, тоже спешился, и вдвоем с первым они занялись убитыми, сдирая драгоценности и то, что приглянулось из одежды; обыск багажа и самой кареты они, видимо отложили на потом. К тому времени, когда они закончили, уже совсем стемнело, и я подполз на расстояние буквально несколько футов, плотно прижимаясь к земле и оставаясь, в общем, в безопасности — им нипочем было меня не разглядеть. Они обсуждали, что делать с лошадьми. Одни склонялись к тому, чтобы забрать их про запас, другие, полагая, что лошадей может кто-нибудь узнать, советовали просто отпустить их. Победила вторая точка зрения; затем налетчики, наконец, поскакали прочь.