– А что бы ты делала на ее месте? Я хочу сказать, что все это напоминает мне суд инквизиции. Она должна будет сидеть, слушать и оправдываться, одна против всех. Может, она и чокнутая, но дурой ее не назовешь.

– Никакая это не инквизиция, – возмутилась мать. Она озабоченно поглядела мимо меня на входную дверь. – Я уверена, что Пердита… – Она запнулась, встала и неожиданно бросилась в заросли аспарагуса.

Я обернулась, ожидая узреть Пердиту с обесцвеченными губами или татуировкой на всем теле, но сквозь листву ничего не было видно. Я отвела ветви в сторону.

– Неужто Пердита? – спросила Виола, подаваясь вперед.

Я всмотрелась в просвет шелковичных ветвей.

– О Господи, – только и смогла я выговорить.

Это была моя свекровь в чем-то просторном, черном и шелковом. Она устремилась к нам прямо по тыквенной грядке. Ее одежды развевались, а глаза сверкали. Наградив меня гневным взглядом, мамуля бросилась навстречу, оставляя в кильватере полосу помятой редиски.

Я точно так же посмотрела на Виолу.

– Это твоя бабушка Карен, – укоризненно произнесла я. – Ты же сказала мне, что не смогла ей дозвониться.

– А я и вправду не смогла, – ответила она. – Твидж, сядь прямо. И положи свою дощечку.

В розовой беседке послышался зловещий шелест, листья затрепетали, и появилась моя свекровь.

– Карен! – воскликнула я, изо всех сил пытаясь изобразить радостное удивление. – Каким ветром тебя сюда занесло? Я думала, ты в Багдаде.

– Я вернулась домой, как только получила весточку от Виолы, – холодно проговорила она, рассматривая всех по очереди. – А это кто? – Ее осуждающий взгляд остановился на моем помощнике. – Новый сожитель Виолы?

– Нет! – испуганно воскликнул Байш.

– Это мой заместитель, – объяснила я. – Байш Адамс-Харди.

– Твидж, а ты почему не в школе?

– А я как раз в школе, – сказала Твидж. – Я присутствую на уроке. – И она подняла свою дощечку. – Видишь? Идет математика.

– Ясно. – Свекровь повернулась, чтобы обрушиться на меня. – Значит, это достаточно серьезный повод для того, чтобы оторвать мою правнучку от занятий в школе. К тому же вам потребовалась помощь юриста. И все же ты не считаешь дело достаточно важным, чтобы сообщать о нем _мне_! Конечно, ты _никогда_ мне ничего не говоришь, Трейси!

Она плюхнулась на самый дальний стул, взметнув в воздух целое облако листьев и лепестков душистого горошка и обезглавив капусту, украшавшую наш столик.

– Я не знала о том, что Виоле нужна помощь, до вчерашнего дня. Виола, никогда ничего не передавай через Хассима. Он почти не говорит по-английски… Твой опознавательный код я кое-как разобрала, но телефонная сеть не работала, и мне пришлось лететь самой. В разгар переговоров, заметьте.

– И как идут переговоры, бабушка Карен? – поинтересовалась Виола.

– Они _шли_ достаточно хорошо. Израильтяне отдали палестинцам пол-Иерусалима и договорились вскоре поделить Голанские высоты.

Она бросила на меня гневный взгляд.

– Вот _они_ понимают важность связи. – Карен снова повернулась к Виоле: – Так из-за чего на тебя все ополчились. Виола? Им не нравится твой новый сожитель?

– Я вовсе не ее сожитель, – запротестовал Байш.

Я часто удивляюсь, как моей свекрови удалось сделаться дипломатом. Трудно представить, чтобы она могла быть полезна на всех этих посреднических заседаниях со всякими сербами и католиками, протестантами и хорватами, Северной и Южной Кореей. Она примыкает сразу к обеим враждующим партиям, делает слишком поспешные выводы, неверно истолковывает любые доводы собеседника и отказывается кого-либо слушать. И все же Карен сумела так уболтать Южную Африку, что ее главой стал Мандела. Она же, вероятно, заставила палестинцев принять во внимание Йом Киппур [еврейский национальный праздник]. Наверное, она просто запугивает противника до состояния рабской покорности. Или, может быть, враждующие стороны объединяются для того, чтобы общими усилиями защититься от нее.

Байш продолжал негодовать:

– Я ни разу не видел Виолу до сегодняшнего дня. Я и по телефону-то разговаривал с ней всего несколько раз.

– Ты, должно быть, что-то натворила, – проницательно заметила Карен, обращаясь к Виоле. – Ясно, что они жаждут твоей крови.

– Не моей, – возразила Виола, – Пердиты. Она стала циклисткой.

– Мотоциклисткой? Так, значит, я бросила переговоры с Западным берегом только потому, что вам не нравится, что девочка стала ездить на мотоцикле? Как, по-вашему, я объясню это президенту Ирака? Она _не_ поймет этого, и я тоже. Мотоциклистка, подумать только!

– У циклисток нет мотоциклов, – сказала мамуля.

– У них есть менструации, – брякнула Твидж. По меньшей мере на целую минуту воцарилась тишина, и я подумала: «Ну вот, свершилось». Неужели мы с моей свекровью примем одну сторону в этом семейном споре?

– Так, значит, весь сыр-бор разгорелся только оттого, что Пердита удалила шунт? – наконец спросила Карен. – А разве она не совершеннолетняя? И это, безусловно, тот случай, где действует Определение Независимой Личности. Уж ты-то должна это знать, Трейси. Ты же в конце концов судья.

Я просто ушам своим не верила. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Уж не хочешь ли ты сказать, будто тебе все равно, что она ни во что не ставит великие свершения Освобождения? – возопила мамуля.

– Мне это вовсе не кажется преступлением, – заявила Карен. – На Среднем Востоке тоже, знаете ли, существуют антишунтовые группы, но никто не принимает их всерьез. Даже иракские женщины. Они до сих пор закрывают лицо покрывалом.

– А вот Пердита принимает их всерьез.

Карен отмела возражение решительным взмахом черного рукава.

– Это просто причуда. Вроде микроюбок. Или этих забавных электронных бровей. Порой некоторые женщины ненадолго увлекаются подобными странностями, но ведь не все поголовно сходят с ума от веяний моды.

– Но Пердита… – заикнулась было Виола.

– Если Пердите хочется, чтобы у нее были месячные, – пускай. Тысячи лет женщины прекрасно обходились без шунтов.

Мамуля побагровела.

– Так же _прекрасно_ они уживались с крысами, холерой и корсетами, – сказала она, подкрепляя каждое слово ударом кулака по столу. – Однако нет никакой причины заводить их добровольно, и я не собираюсь позволять Пердите…

– Да, кстати, а где же сама бедняжка? – спросила Карен.

– Появится с минуты на минуту, – ответила мать. – Я пригласила ее на обед, так что мы можем обсудить это с ней.

– Ага, – кивнула Карен. – Ты хочешь сказать, можем дать ей такую затрещину, что она изменит свое решение. Ну, у меня нет никакого желания сотрудничать с вами. Я собираюсь выслушать мнение бедной малышки с интересом и пониманием. «Уважение» – вот то ключевое слово, которое вы все, кажется, забыли. Уважение и обыкновенная вежливость.

У нашего столика вдруг появилась босоногая молодая женщина в комбинезоне в цветочек и с красным шарфом, повязанным на левой руке. В руках у нее была стопка розовых брошюрок.

– Самое время, – строго сказала Карен, выхватывая одну из книжечек. – Обслуживание у вас ужасное. Я сижу здесь битых десять минут. – Она раскрыла брошюру. – Я и не надеюсь, что у вас есть скотч.

– Меня зовут Евангелина, – представилась молодая женщина. – Я наставница Пердиты. – Она отобрала книжку у Карен. – Пердита не смогла присоединиться к вам. Она попросила меня прийти вместо нее и объяснить вам нашу философию.

Наставница села на плетеный стул рядом со мной.

– Циклистки ценят свободу больше всего на свете, – изрекла она. – Свободу от всего искусственного – от пилюль, контролирующих фигуру, от синтетических гормонов, свободу от власти мужчин, которые пытаются навязать нам все это. Как вы, вероятно, уже знаете, мы не носим шунтов.

Она показала на красный шарф, завязанный на руке.

– Вместо них мы носим этот символ нашей свободы и нашей женской сущности. Я надела его сегодня, чтобы все знали, что настало время моего цветения…