К четырем часам приглашенные на ужин лица начали съезжаться и сходиться. Гости рассаживались за столом исходя из своих предпочтений – литераторы кучковались на одной стороне стола, Шиллинг с академиками на другой. Всю еду для застолья я заказал в одном из столичных ресторанов. Тучный Крылов занял место прямо напротив подрумянившегося поросенка под сметаной, с неодобрением поглядывая на своего конкурента по другую сторону стола – Шиллинга, тоже, большего любителя поесть от пуза. Были провозглашены тосты, шампанское, вино, портер и пиво полились через край, застучали ненасытные челюсти, вгрызаясь в мясо.

Спиртосодержащие напитки сделали свое черное дело. В конце ужина шум и выкрики слились в нестройный гул, разобрать, что творится за столом было решительно невозможно. Но если прислушаться, то можно было разобрать дружеские излияния, различные объяснения, уверения в вечной любви и уважении. Все смотрели в умилении друг на друга посоловевшими глазами. Булгарин уверял Льва Пушкина в том, что он один из самых пламенных приверженцев и почитателей таланта его брата. Шиллинг говорил объевшемуся Ивану Андреевичу Крылову, с кем на пару они прикончили поросенка, что его имя в истории русской литературы никогда не будет забыто.

Раздобревший после поросенка Крылов травил то ли реальные байки о своей беспечности и рассеянности, то ли анекдоты, сразу не поймешь. Во всеуслышание рассказывал о том, как он однажды при представлении императрице Марии Федоровне в Павловске наклонился, чтобы поцеловать ее руку и вдруг чихнул ей на руку. Потом вспомнил случай, как какой-то писака принес ему свое сочинение и просил его советов, как Крылов взялся очень охотно прочесть это сочинение и продержал его больше года; как сочинитель, выведенный, наконец, из терпенья, вошел к нему раз утром в спальню и увидел его спящего, а свое сочинение плавающим в подозрительном сосуде, стоявшем у постели; как Крылов потерял жилет с самого себя, и прочие несуразности из своей жизни. Прямо не человек, а ходячий анекдот!

Перепившие ученые-академики, не слушая всякую ерунду, исходящую от литераторов, наседали на меня, сначала пытая по поводу фотоаппарата, а потом перешли к моей биографии, выясняя, не являюсь ли я родственником Ломоносова, у того, как известно, были в Архангельске какие-то родичи по фамилии Головины. Глинка, сидевший рядом со мной, иногда спасал меня от столь назойливой компании, да и то время от времени, постоянно отвлекаясь на разворачивающиеся обсуждения в среде литераторов.

Один субтильный тип, еле державшийся от выпитого на ногах, но все-таки исхитрился запрыгнуть на стул с бокалом вина и заорал, что есть мочи:

– Ура-а-а Головину! – но его, к моему удивлению поддержали, – Ура – а–а – а!!! – закричали все вокруг.

Мне пришлось встать, раскланяться, поблагодарить и в свою очередь поднять тост за всех здесь присутствующих.

Своей идей устроить прием у себя дома я был уже совсем не рад. Что мне, спрашивается, стоило снять какой-нибудь трактир на вечер – и всех делов! Комната пропиталась винными испарениями и табачным чадом. Опившиеся гости повылазили из-за столов и начали бродить по дому, натыкаясь друг на друга, разговаривали не пойми о чем, обнимались, громко хохотали. Если бы в доме играла музыка, то, как пить дать, устроили бы пляски. Хорошо, что хоть на второй этаж гости не предпринимали попыток прорваться – там у меня на стреме поочередно дежурили ирландцы, тоже, кстати говоря, успевшие тайком нализаться.

Но все рано или поздно заканчивается, закончился и этот кошмар. Начало смеркаться. Гости, провозглашая здравницы, желая всяческих успехов, стали поодиночке и целыми компаниями покидать мой дом вместе с лучами закатывающегося за горизонт солнца.

Конец первой части.

Июль 1823 года.

Пригород Парижа в районе предместья святого Антония встретил нас, а именно меня, Ника и Стаха, лачугами, грязными улицами со слоняющимся на них народом в разодранных рубищах. Но когда нанятый мною экипаж – «фиакр» выехал к берегу Сены, декорации совершенно переменились, трущобы сменились красивыми зданиями, домами в шесть этажей и богатыми лавками. На дорогах одна за другой неслись кареты, кучера разгоняли многолюдное море с тротуаров криками «Gare! Gare!» (Поберегись!). Переехав по мосту «Pont neuf» через Сену, мы остановились в «Hôtel Britannique», там я рассчитался с извозчиком. В отеле, на третьем этаже, снял комнату, в которую слуги при отеле проворно затащили мои чемоданы. В гостинице помылся, пообедал, облачился по французской моде в купленный мною еще в Гавре костюм местного кутюрье и, не тратя времени понапрасну, отправился на улицу, исследовать город.

Осень-весна 1822–23 гг., проведенная мною в России прошла весьма бурно.

На личном фронте произошли перемены. Дженни в начале января родила девочку, с трудом удалось убедить ее окрестить ребенка по православному обряду. Ребенка я, конечно, признал, но жениться на англичанке по-прежнему не собирался. Потом, может быть, это и сделаю, если переживу восстание.

Шиллинг же, вот зараза, не утерпел и уже в октябре продемонстрировал доработанный по моей схеме телеграфический аппарат своим высокопоставленным друзьям в мундирах, и возводимую мной консперологическую плотину прорвало со страшной силой.

Интерес к изобретению в самых широких кругах российского общества был настолько велик, что демонстрация работы электромагнитного телеграфного аппарата не прекращалась почти до самых рождественских праздников.

Отреагировали и в Европе, изобретение сразу получило признание европейских учёных. Из иностранных газет и со слов Шиллинга стало известно, что на съезде общества немецких естествоиспытателей и врачей, состоявшегося в январе 1823 г. в Бонне, председательствовавший в отделении физики и химии съезда известный гейдельбергский физик Г. В. Мунке (являвшийся почётным членом Петербургской академии наук) оценил электромагнитный телеграф как изобретение, которому принадлежит будущее. В университете Г. В. Мунке ввёл в курс своих лекций по физике описание и демонстрацию телеграфа Шиллинга-Головина. Хотя в названии аппарата через дефис стояла моя фамилия, от своей значимой роли в этом изобретении я всячески открещивался, говоря, что всего лишь подсказал Шиллингу кое-какие впоследствии реализованные им идеи, практическую же часть работы целиком и полностью осуществил Шиллинг, поэтому присутствие моего имени в названии данного аппарата является лишним, но все бестолку!

Академик К. М. Бэр, докладывая общему собранию Петербургской академии наук отметил, что «развитие знаний об электричестве привело к открытию в Санкт – Петербурге средства из запертого покоя, сквозь самую стену, без помощи письмен или голоса сообщать свои мысли в другие пространства того же дома или даже и на гораздо большие расстояния».

Правительственная комиссия после полугодичных испытаний работы телеграфа Шиллинга-Головина через линию длиной девять верст, которая частично была проложена под водой по дну канала у Адмиралтейства в Петербурге, признала изобретение практически пригодным. В июне 1823 г. было принято решение об устройстве телеграфной связи между Петергофом и Кронштадтом.

Российский привилегию на «свою» азбуку в Департаменте мануфактур и внутренней торговли я получил, но с дальнейшим производством решил не связываться, тем более что аппаратами заинтересовались в высших правительственных кругах, ну и флаг им в руки. Время стремительно убегало, как песок сквозь пальцы, взваливать на свои плечи еще и производство телеграфных аппаратов я не решился, тем более, после выходки Шиллинга появился повод без ущерба для собственного реноме съехать с этой темы. Шиллинг потом каялся передо мной, но прокрученный в мясорубки фарш обратно в кусок мяса не вернешь. Теперь думать о европейских патентах не приходилось, европейские изобретатели, работавшие по данной тематике, оперативно успели подсуетиться.