На паперть храма вели ступени, истертые неисчислимым количеством подошв благочестивых паломников. Король с принцессой прошли под аркой, миновав скопище клянчивших подаяние нищих, и оказались внутри. Им пришлось немного задержаться перед чашей со святой водой, а затем они вступили в заполненный людьми огромный неф. Впереди у алтаря шла служба, и негромкое пение монахов звучало как приглушенный шум далекого водопада. Пахло ладаном, слышалось потрескивание свечей и монотонные, похожие на рокот океана, мольбы многочисленных молящихся.
Король и Анна опустились на колени и так продолжали двигаться вперед. Генрих стал читать молитвы жарким шепотом, вскидывая руки и порой переходя на крик. Анна молилась про себя, но сосредоточиться не могла. Ей ни разу в жизни не приходилось так вести себя в храме. Она ощущала множество устремленных на них взглядов и не могла поднять глаз. Церковь была полна до отказа, но король и Анна двигались по центральному проходу, который, по обычаю, оставался свободным и служил как бы границей между мужчинами и женщинами.
Под сводами словно вихрь пронесся – нахлынула и спала волна изумленного шепота. Их разглядывали с неутомимым любопытством – монарха в богатой бархатной мантии, который закидывал голову и очи горе и молился с таким неистовством, и юную принцессу Уэльскую с бледным, нежным лицом, умоляюще сложенными руками, опущенным взглядом и твердо сжатым ртом.
Анна пыталась поймать в памяти заученные слова молитвы. Она слышала дыхание и шарканье ног расступающейся и теснящейся толпы и послушно двигалась за королем. Пол был из огромных, выщербленных временем плит, и вскоре у нее заныли колени. Она обрадовалась, когда они наконец оказались у цели – у алтаря, а откуда-то сбоку возникла нарядная пурпурная фигура кардинала-архиепископа Кентерберийского Томаса Буршье. Это был невысокий, полный человек лет пятидесяти, с коротко подрезанными и зачесанными на лоб седыми волосами и бледным, ничего не выражающим лицом.
Архиепископ подал им руки и, держа за самые кончики пальцев, проводил по ступеням на возвышение, где в часовне Святой Троицы они преклонили колени перед золоченой ракой с мощами святого. Анна осмелилась протянуть руку сквозь кованые прутья ограждения и коснуться одного из камней надгробия. Этот жест неожиданно возмутил короля. Он резко вскочил.
– Как смеешь ты, грешная, не исповедовавшись и не получив отпущения, касаться святыни всей Англии!
Он обернулся к архиепископу-кардиналу.
– Вверяю вам ее, святой отец, ибо если не вы, то никто не сможет разрешить от греха это скверное, глубоко порочное создание.
Прелат, впрочем, повел себя спокойно. Двумя-тремя ничего не значащими фразами он успокоил короля, оставив его предаваться молитвенному сосредоточению в часовне, Анну же проводил в свою резиденцию, где уже расположились лица, сопровождающие августейших особ, а камергер отдавал распоряжения слугам.
Принцессе позволили вымыться, переодеться и перекусить с дороги, и лишь ближе к вечеру Томас Буршье пригласил девушку в небольшую, украшенную дивными фресками готическую часовню. Усадив ее на маленький табурет перед своим креслом и трижды благословив, он произнес:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа…
Голос его был тих и мелодичен. Анна смиренно сложила руки, прочитала положенную молитву, заявив, согласно ритуальной формуле, что обязуется больше не грешить. Все это делалось ей почти машинально.
Анна не опустила глаза, а продолжала смотреть прямо в лицо его преосвященству, размышляя, зачем Генриху VI понадобилось заставлять ее каяться именно этому человеку, который сохранил должность и пользовался неизменной популярностью и при Ланкастерах, и при Йорках. Более того, именно благодаря хлопотам Эдуарда IV он получил кардинальскую мантию и не пожелал возвращаться в Лондон, когда Уорвик вернул трон Генриху Ланкастеру.
За окном хлынул дождь, барабаня в свинцовые переплеты стекол.
– Я слушаю вас, дитя мое, – поторопил принцессу кардинал, видя, что молчание затягивается.
И Анна заговорила. Она словно и не исповедовалась, а лишь сухо излагала суть того, о чем недавно поведала сестре. Это было почти смешно – она кается в грехе, ни на йоту не ощущая раскаяния. Архиепископ, прикрыв глаза, слушал ее, медлительно кивая, а когда принцесса умолкла, он мягко улыбнулся ей.
– Amor facit quod ipsae res quae anantus[26]. Ведь вы этого хотите, дитя мое?
Принцесса недоуменно взглянула на него, а он сказал:
– Зачем вы исповедуетесь в том, в чем не желаете каяться?
– Но ведь это же грех?
– Я отпускаю вам его, потому что вы несчастны и душа ваша заблудилась. Но вспомните слова Спасителя: более радости на небесах будет об одном грешнике раскаянном, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии. Вы же, дитя мое, на мой взгляд, больны – больны страстью. Хотя страсть сама по себе не так и плоха, если смирять ее волей. Тогда это ведет к совершенствованию. Вы же пришли сюда по принуждению, вы дорожите тем, что считаете грехом, вы даете волю своей страсти, упиваетесь ею, и все, что я вижу сейчас перед собой, не более чем ваша vis appetitiva[27], полная тоски и томления. Увы, со времен того плода, что Змий предложил Еве, человек порочен, и подчас его сердцем овладевает такой соблазн, что он забывает о страхе Господнем.
– Ваше высокопреосвященство, но ведь если бы не было умысла Божьего, мы никогда не встретились бы с этим человеком! И если все это произошло – на то была Его воля.
– Промысл Господен неисповедим. Как можем судить об этом мы – черви, пресмыкающиеся во прахе?!
Анна отвела взгляд, а архиепископ вдруг наклонился и ласково провел по ее щеке пухлой мягкой ладонью.
– Я отпущу вам ваши грехи, но, дитя мое, есть нечто, что меня смущает. Это нечто я назову гордыней, ибо лишь гордыня не позволяет вам опомниться и покаяться, как и должно истинной христианке. Когда-нибудь настанет время и вы поймете, что навлекли на себя своим упорствованием в заблуждении… Что ж, может, это и к лучшему, ибо, если бы люди не грешили и в муках не искупали свои прегрешения, Небо лишилось бы притока святых, ибо нет бремени тяжелее и мучительнее, чем бремя раскаяния.
Он увидел, что лицо принцессы переменилось. Никто еще так не говорил с ней. Она могла принять любые упреки, черпая силы в своей любви, но мысль о расплате за упоительное счастье Анна всегда гнала прочь.
– Преподобный отец, если мне суждено оказаться в аду, но вместе с ним – он покажется мне слаще рая!
Архиепископ отпрянул от нее и осенил себя широким крестом.
– Это говорят демоны, ваше высочество. Подумайте о том, что вы можете погубить и обречь на вечные муки того, кого любите.
– Но, ваше преосвященство, вы же сами сказали, что волю провидения нам не дано знать. Кто ведает, ради чего небесам было угодно свести нас, и, возможно, однажды свершится чудо…
Но архиепископ остановил ее, взмахнув перед лицом принцессы широким красным рукавом.
– Чуда не будет, – сухо сказал он. – Перед Богом и людьми вы законная супруга Эдуарда Ланкастера. Библия же говорит: всякий муж должен любить одну жену, и всякая жена должна почитать мужа и слушаться его воли. Вы же этого не приемлете, и в этом все тот же грех – гордыня, худший из всех, в которых может погрязнуть человек. Именно гордыня мешает вам пасть ниц, покаяться и вновь обрести самое себя. Если бы не король Генрих, то вы, леди Анна, вряд ли явились бы ко мне. Поверьте, грешники в чистилище так же упорно цепляются за свою гордыню, она прирастает к ним, словно вторая кожа, и они не в силах прервать свои мучения. Таких даже Христос не может спасти.
После этих слов Анна разрыдалась. Архиепископ положил свою мягкую ладонь на голову Анны.
– Слезы раскаяния – милосердный дар Святого Духа. Блажен, кто омыл слезами грехи свои в этом мире.
Вслед за этим он подверг принцессу суровому испытанию: десять ночей бодрствования и молитвы в соборе, пост на хлебе и воде, и взял с нее обет не вступать в общение ни с кем из мирян все это время.
