— Но отпечатка большого пальца не было.

— Признайте, инспектор, что практически невозможно опереться на средний и указательный пальцы, не опираясь при этом на большой.

— Я вовсе не сказал, что большой палец не касался бювара, я только сказал, что нет отпечатка большого пальца.

— Почему два других пальца были испачканы в пыли, а большой нет?

— Право, не знаю, мистер Клейн. Дедукцию мы оставляем для сыщиков-любителей. А сейчас, мистер Клейн, к моему великому сожалению, я должен вас задержать по подозрению в соучастии. Надеюсь, вы не будете на меня сердиться?

Терри ничего не ответил. Его лицо оставалось непроницаемым, словно он впал в гипнотический транс.

Запах хлорки, которым была наполнена камера, пропитал одежду и руки Клейна.

Помимо Клейна в камере находился также Эдвард Гарольд. Он первым нарушил молчание.

— Они не имели права сажать вас сюда. Против вас еще не выдвинуто никакого обвинения.

— Имели они на это право или нет, но факт остается фактом — я здесь.

— Вы собираетесь что-нибудь предпринять?

— Думаю, что да.

Гарольд сел на один из двух табуретов; он был очень подавлен.

— Я предпочел бы смерть!

Клейн оставил реплику без комментария, и Гарольд продолжал:

— Я решил умереть в схватке с полицией. Я не хочу кончить свои дни, как крыса, дожидаясь, когда меня отведут в газовую камеру.

— Хорошо, что вы не оказали сопротивления при задержании.

Гарольд пожал плечами. Клейн продолжал:

— У вас было бы больше шансов, если бы вы сами сдались в руки полиции. Но и в данном случае Верховный суд может спокойно пересмотреть ваше дело. До сих пор против вас было только то, что вы отрицали тот факт, что снова вернулись к Фарнсворсу. Но это еще само по себе не является доказательством того, что убийство совершили вы. Это лишь означает, что вы солгали.

Гарольд опустил голову и уставился в пол камеры.

Наступило долгое молчание, сопровождаемое почти физическим ощущением течения времени. Здесь молчание и бездействие естественны, их можно нарушить разговором или хождением по комнате из угла в угол, но это тщетные попытки, так как через некоторое время они воцаряются снова.

— Вы знаете, — начал Гарольд, — было время, когда вы почти не существовали для меня, но потом я вас возненавидел.

Клейн ничего не отвечал, и Гарольд, еще ниже опустив голову, продолжал:

— Да, я возненавидел вас, потому что вы встали между мной и Синтией. Вы оказали на нее такое сильное влияние, что она так и не смогла забыть вас. Время и расстояние ничего не изменили, вы оба связаны навеки.

— Иными словами, вы ревнуете, а ревность мешает вам трезво оценить ситуацию.

— Да, ревную… Вернее, ревновал. У мертвого человека не может быть женщины.

— Вы еще не умерли.

— В глазах правосудия почти что.

— Будет вам!

Снова воцарилось молчание. Наступила ночь, и на потолке камеры зажглась лампочка, которую вскоре заменит ночник.

— Я признаю, что действовал наобум и плохо построил свою защиту, — сказал Гарольд. — Самое идиотское — это то, что я солгал своему адвокату. И все это из-за вас.

— Из-за меня?! — переспросил Клейн, совершенно ошеломленный.

— Да. Помните статуэтку, которую вы подарили Синтии? Китайца верхом на муле?

— Ну и?..

— Синтия рассказала мне о заключенной в ней символике. Я постоянно думал об этом, пока не… Короче, мне казалось, что эта философия способна удовлетворить потребности души. Не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Наверное, потому, что вы — последний человек, которого я вижу. Способный понять то, что я пытаюсь выразить… несмотря на то, что я вас ненавижу!

— У вас нет для этого никаких причин.

— Увы, есть! Вы преуспели там, где я потерпел фиаско. Я считал, что Синтия любит меня, пока не понял, что она любит только вас.

— Думаю, что вы ошибаетесь.

— А я уверен в обратном!

— Я слишком хорошо знаю Синтию.

— Ах так? Вы в этом уверены? Сколько лет вы не видели ее?

— Три года.

— Вот видите! Вы посеяли семя, и во время вашего отсутствия оно проросло. У меня было время узнать Синтию, и я знаю, что говорю.

Клейн ничего не ответил, и Гарольд, как бы не замечая этого, продолжал:

— Хотите верьте, хотите нет, но я очень симпатизировал Фарнсворсу, так как это был необыкновенный человек, умеющий понимать такие вещи, которые ускользают от большинства смертных. В тот день, когда его убили, я был у него. Он был чем-то озабочен. Я видел, что он хотел поделиться со мной своими мыслями, но не решался на это. Я спросил его, в чем дело, может быть, речь идет о деньгах, которые ему доверила Синтия и которые он, возможно, потерял в одной из спекуляций. Он ответил, что дело не в этом, просто он находится в отчаянном положении, почти безвыходном. Больше я ничего не смог от него добиться, но я видел, что он почти на грани и может решиться на самоубийство.

— И что же вы предприняли? — спросил Клейн.

— Я сказал ему, что ненадолго отлучусь, и попросил подождать меня. Я помчался к Синтии за статуэткой китайца на муле. Я хотел объяснить ее смысл Горацию, так как эта философия в свое время помогла мне, когда я мучился сомнениями и был близок к отчаянию.

Гарольд некоторое время молчал, затем тяжело вздохнул и продолжал:

— Ирония судьбы, — сказал он. — В некотором роде я хотел вернуть жизнь Фарнсворсу, а в результате сам обречен на смерть.

— Вы еще не на виселице, — заметил Клейн. Гарольд оставил его замечание без ответа.

— Я не боюсь смерти… Конечно, мне хочется жить, но смерти я не боюсь. В конце концов, как иначе можно узнать, что такое смерть?

— Изучая жизнь… Но вы остановились на том, что хотели показать статуэтку Фарнсворсу, чтобы примирить его с жизнью. Вам это удалось?

— Нет, я пришел слишком поздно. Я позвонил в дверь, но никто мне не открыл. Учитывая, в каком душевном состоянии я оставил Горация, я предположил недоброе. Тогда я обошел дом и вышел к черному ходу. Дверь была открыта. Я вошел в квартиру и позвал Фарнсворса. Ответа не было. Я пересек кухню и вошел в его кабинет… где обнаружил его… мертвым. Он сидел в кресле, опустив голову на стол. От его головы стекала на стол струйка крови, а со стола на паркет… В первый момент я решил, что он покончил с собой. Я подбежал к нему, схватил его за плечи, чтобы приподнять, но он выскользнул из моих рук и упал на пол, перевернув вращающееся кресло на одной ножке, на котором только что сидел. Разумеется, я тотчас же подумал о том, что надо позвонить в полицию. Однако прежде чем это сделать, я сам решил найти револьвер, из которого он убил себя, но я его не обнаружил. Тогда я понял, что это означает… и в какую я влип историю. Мне оставалось только скорее бежать оттуда. Я схватил статуэтку и выбежал. Конечно, я поступил глупо, но ведь все было против меня: меня видели соседи, да и мои брюки были перепачканы кровью. Я подумал в тот момент, что и на статуэтке может быть кровь, но, когда я возвращал ее Синтии, я уже ни в чем не отдавал себе отчета.

— Кто, по-вашему, мог убить Фарнсворса?

— Не знаю. Если бы я это знал, я бы сказал своему адвокату.

— У него были враги?

— Не знаю. Он был славный малый.

— Когда вы вошли в кухню, вернувшись в квартиру, вы заметили кипящий чайник на электроплите?

Гарольд на секунду задумался.

— На суде об этом тоже шла речь, это я помню. Но когда я вошел на кухню, чайник на плите не кипел.

— Но вы уверены в том, что он стоял на плите?

— Да. Я знаю, что в духовом шкафу лежали часы, но я их не видел, так как не заглядывал в него. Я просто пересек кухню. Потом я задавал себе вопрос, зачем Фарнсворсу понадобилось кипятить воду? Набирая в чайник воды, он, видимо, намочил часы. Единственное объяснение, которое я нашел: ему понадобился пар, чтобы отклеить марку или распечатать конверт.

— И что, по вашему мнению, могло быть в этом конверте?