Райко проснулся. Солнце еле сочилось через потемневшую от старости и пыли бумагу стен — но и этот жалкий свет резанул его глаза. Он попробовал шевельнуться — и с огромным трудом поднял правую руку. Левую совсем не получилось поднять. Он попробовал раз, другой — что-то мешало.

Повернув налево тяжелую, как булыжник, голову, Райко снова открыл глаза — и тут же зажмурился. Ему мгновения хватило на то, чтобы понять: на его левой руке лежит голова Тидори, и Тидори мертва.

Он лежал, чувствуя нарастающее давление в животе и понимал, что нельзя осквернить ложе смерти, но не осквернить, похоже, не получится. Это понимание обернулось чувством унижения, от которого родился гнев. Он сумел высвободиться рывком из одежд и одеял, скатился с постели и распростерся на циновках ничком.

Что-то подсказывало, что звать на помощь бессмысленно. Он лежал, вдыхая пыль и прель старой соломы. В этих покоях даже не постелили новых циновок… Что ж, по крайней мере эти не жалко. Один раз они осквернены или два — их все равно выбросят. Надо только отползти подальше…

Райко лежал, собираясь с силами — и вдруг почувствовал дрожь пола под чьими-то решительными шагами. Несколько человек — ритм был сбивчивым и нестройным — направлялись сюда — дрожь усиливалась…

Сейчас они увидят его — на редкость непристойное зрелище. Зачем он не умер вместе с Тидори? Это хотя бы избавило его от стыда…

Этой ночью ему, видно, крепко досталось, очень крепко. Потому что он понял, что пришедшие — не враги, только когда его попытались перевернуть. Увидел руки. А внутри все еще кричало «чужие! опасность!»… А может, и правда опасность — для ночного гостя или гостьи и того, что они оставили внутри него самого. Тогда — хорошо.

— Господин! — чуть ли не в один голос воскликнули четыре воина.

Тут Райко понял, что можно, наконец, опять потерять сознание.

— Так значит, в доме все, кроме молодого Минамото, были убиты? — переспросил Хиромаса.

— Да, — Садамицу кивнул, сжав кулаки под рукавами. — Я весьма сожалею о вашей утрате. И женщина, и ее дочь, и двое слуг… Совсем как те девушки — шея взрезана, высосана кровь…

— Тем девушкам шею, вроде бы, разрывали?

— Некоторым взрезали.

Хиромаса вздохнул — настолько глубоко, насколько позволяли сломанные ребра.

— А то же ваш господин?

— Он очень слаб. Послали за Сэймэем, но…

— Сэймэй во дворце, по призыву Государыни-матери, — Хиромаса скривил губы. — Гадает, что будет лучше: отговаривать Государя от высочайшего отречения, или согласиться.

— И что же он нагадает?

— Я не знаю… — Хиромаса подумал и добавил, — Государь отречется рано или поздно. Но мне неизвестно, случится ли это сейчас.

— Выходит, — вырвалось у Садамицу, — все зря? И ваши раны, и наши усилия?

— Что значит «зря»? Что значит — зря? Вы хотите, чтобы посреди дворца какой-то мертвый негодяй мог пугать Государя и накликивать на него раннюю смерть — и чтобы никто не вмешивался, потому что так суждено? Оставить Сына Неба одного в темноте? Мне казалось, что люди вашего господина должны бы понимать хотя бы такие вещи… если уж они забыли, в чем заключается долг.

— Мой долг, — скулы Садамицу запылали, — отдать жизнь за господина. Но я не могу его исполнить сейчас. Если бы он был жив — я бы следовал за ним в любую битву. Если бы он умер — я бы не увидел заката, случись это днем, и рассвета, случись это ночью. Но он не жив и не мертв — а я не колдун, не монах и не врач. Я ничего не могу сделать.

— Дождитесь Сэймэя, — вздохнул Хиромаса. — И выполняйте его распоряжения.

Самурай юного Минамото раскланялся и покинул покои, где отдыхал Господин Осени. Очень вовремя — Хиромасе нужно было подумать.

Итак, противостоящая им сила нанесла удар, да не один, а сразу два: государь на этот раз твердо решил отречься, а юный Минамото выбыл из игры. «Похоже, Сэймэй прав — не нужно мне было туда ходить. Если бы Государь не узрел меня раненым — не испугался бы так сильно. Одно дело — призрак. Ну, является. Ну, шепчет. Другое дело — видеть, как из-за тебя страдают люди… Не будь там меня, Государя, может быть, удалось бы уговорить остаться на престоле еще немного…»

Хиромаса вспомнил о своей покинутой любовнице и непризнанной дочери, скрипнул зубами. Он собирался признать девочку сразу после церемонии надевания шлейфа и выдать замуж за одного из слуг, обеспечить женщине старость… И вот — обеих прикончил мстительный демон. По злобе или от голода, не важно. Почему — тоже понятно. За ту стрелу. Если бы и были сомнения, теперь их больше нет — это и правда вельможа и родич государя. Он не убил Сына Неба, потому что не мог. Он не убил самого Хиромасу, потому что мстительный призрак и демон-убийца — разные вещи. Второе обеспокоит слишком многих, заставит взяться за оружие, а полудемоны все же уязвимы. А еще у него не было времени. Он не убил тогда. Но он не мог оставить этого дела так, не высказав неудовольствия… а маленькие люди для него пыль и прах. Способ написать письмо.

Это существо умрет. Должно умереть и умрет. Но горько сознавать, что худшее в нем — не от демона, а от вельможи.

Однако почему остался в живых Райко? Причем с ним поступили странным образом: по словам самурая, он выглядит так, словно из него тоже выпили кровь — но на его теле нет ни одной отметины. Девицу, с которой он провел ночь, постигла та же участь, что и всех прочих в доме — а его не тронули. Если демон и богиня действуют сообща — что помешало убить и его тоже?

И тут Хиромаса понял…

Он должен был умереть. Смерть Райко окончательно и бесповоротно толкнула бы его отца на мятеж — подумать только, его сына заманили в ловушку и убили, его Государя заставили отречься, и кто сделал это? Ненавистные Фудзивара, подло, колдовской силой. Ни интригами, ни оружием не могли они повредить Минамото — и взяли свое колдовством, и подняли при том руку на Сына Неба. Какой человек с живой кровью в жилах потерпит такое?

До сих пор стройное предположение разрушалось только одним: Райко почему-то оставался жив. Болен колдовской болезнью, в очень тяжелом состоянии — но жив; пощажен, когда легко мог бы быть убит…

Потому что богиня влюбилась в него!

А если так — это значит, что ее можно обратить против демона, который, похоже, искренне желает Райко всего наихудшего.

А еще это значит, что она опять придет за Райко. Она слаба — для богини. И сильна — для человека. Но не сильней десятка людей, особенно если этот десяток умеет не поддаваться вожделению или страху. Во всяком случае — не поддаваться сразу. Так есть, иначе бы мы не победили подземных жителей и не взяли у них страну.

Однако, — Хиромаса усмехнулся, — писания гласят, что победили мы их обманом и волшебством. Сильному нет нужды в обмане и магии, стало быть, силы-то нам тогда и не хватало.

Хиромаса прекрасно знал слова и мелодию священной песни, принесшей предку рода Отомо победу над пещерным племенем:

Это была слишком священная и тайная песня, чтобы просто мурлыкать ее под нос, лежа на постели. Но Хиромаса ничего не мог поделать с собой — мелодия завладевала его существом, и был только один способ от нее избавиться: поднести богам.

Он крикнул людей, приказал подать праздничные одежды и засветить в молельне свечи, возжечь благовония. Сохраняя лицо неподвижным, когда слуги задевали ребра, он позволил одеть себя — и, отстранив тех, кто пытался поддерживать его под руки, твердым шагом прошел в молельню.

Его любимая флейта — Коленце сверчка — заботливо укутанная шелком, лежала на подставке перед божницей. Хиромаса поклонился ей в землю — и только потом, благоговейно сняв с подставки, развернул три покрова.